Посылку ожидали через неделю. По интернету ни мать, ни тётя ничего не отслеживали. Они по-советски наивно доверяли работе муниципального учреждения и целиком полагались на добросовестность его сотрудников. В предполагаемый день мать отправилась на почту забирать бабкину физическую оболочку. Но посылка не пришла. Работники ответили что-то невнятное про возможную задержку, и отмахнулись. Мать приходила в отделение каждый день. Какое-то время продолжалась игра в «глухие телефоны», пока очевидной не стала единственная вещь: Почта России потеряла мою бабку. Мать продолжала приходить, терроризируя своей эксцентричностью всё почтовое отделение, и требуя вернуть злосчастный прах. Так прошло две недели. Мать мечтала избавиться от бестолковой почты. А почта мечтала избавиться от дотошной посетительницы. Наибольшую ненависть испытывал только бабкин прах, валяющийся где-то под посылками с китайским барахлом.
Посылку, в конце концов, нашли. Урна не пострадала, и мать бережно поселила её у нас. Прах простоял в нашей петербургской квартире ещё какое-то время, и это был первый раз, когда бабка у нас гостила. Особенно несчастным это делало кота. Он с опаской смотрел на урну и с презрением на нас. Думал, что мы поставили памятник его недавней кастрации. Успокоился он только когда урна исчезла. Правда, с урной исчезла и мать, – а это его уже пугало. Через пару недель мать объявилась. Без урны. Но с горилкой. Привезла с Загоровки. Там же она оставила прах: в земле под дубом, на месте прежнего хутора. Украинским родственникам про захоронение не рассказала. Ведь тогда бы пришлось говорить и про посылку: мать слишком честная, а ситуация слишком глупая. Мне же бабка завещала каких-то денег. Но потратил я их, помню, по-петербургски бестолково: на рестораны и магазины. В конечном итоге, никакой памяти в виде физически осязаемых вещей у меня не осталось: ни подарков, ни фотографий. Только сообщение, которое мать прислала из Загоровки. Короткое, точечное: «Маму поховала».
Саркофаг
– Вам рассказать, как мне сделали предложение или как я чуть в пожаре не сгорела? – спросила Ася.
– Про пожар, – выпалили мы хором.
«А занимательное, однако, знакомство выходит», – подумала я тогда. Асю я видела впервые. Она приехала из Екатеринбурга и гостила у моих друзей. Асе было чуть больше 20-ти, она готовилась впервые стать женой. Впервые, потому что затем последуют и вторые, и третьи попытки; и в такой же точно обстановке мы будем обсуждать уже её первый развод. А пока она всего этого не знает и радостно щебечет о своём будущем муже. В статусе невесты Ася выглядела счастливой и, что ещё важнее, гордой. Удивительно, как людей могут осчастливить такие простые слова, как муж, жена, отец или мать; ну или хотя бы слово директор. Будущее замужество, однако, влекло для неё и череду беспокойств, главным образом о жизни мамы и младшей сестры Сони. Асе предстояла счастливая, пока что супружеская жизнь в Москве. А этим двоим предстояло остаться на Урале. Оставлять их одних и без того было страшно, а после пережитого пожара ощущение, что эти хрупкие (и обе в силу возраста, но в разных его отрезках) существа действительно до невозможности хрупки, усилилось.
Вся их субтильность проявилась зимой, в конце января. Семья проснулась посреди ночи от того, что что-то яростно долбило в железную дверь их старой однушки. Никто не понимал, что это, и почему оно так отчаянно хочет к ним войти, но оно определённо пугало. Все трое: мама, Ася и Соня всматривались во мрак, за которым не было ничего кроме такого же мрака. Глаза никак не привыкали к темноте и ничего не различали.
– Это дым, – сказала мама, принюхиваясь, – мы горим. Собирайтесь быстро.
«Комнату заволокло, воняло гарью, – вспоминала потом Ася. – По всем признакам, наш старый двухэтажный дом из кирпича, и правда, горел. В подъезде, с его адским стуком, явно что-то происходило, но выяснять это, честно говоря, не хотелось. Мама первым делом с головой завернула Соньку в большое синтепоновое одеяло и посадила у окна, которое распахнула настежь. Сестре предстояло самое простое – дышать, пока мы собираем всё ценное.