Крупный широкоплечий кейст лежал на крайней кровати, уткнувшись в подушку кудрявой светлой головой. Руки его свисали по обе стороны кровати. Услышав, как я вошла, он приподнял взлохмаченную голову (на лоб свисали намокшие от пота, завивающиеся пряди) и сонно посмотрел на меня, но я сделала отрицательный жест, и он снова закрыл глаза и опустил голову в подушку.
Воины бы все повскакали при моем появлении, но Охотники — вроде бы и не воины. Своего врага мы чуем не зрением, не слухом, и потому на пустой шум реагировать не приучены. Даже мерд присутствие Воронов за лигу распознает…
На трех следующих кроватях спали адраи, братья-близнецы из Южного удела, неотличимые друг от друга, как три горошины. Смуглые, черноволосые и маленькие, они спали, одинаково завернувшись в одеяла и повернувшись на правый бок; гладко причесанные головы спокойно лежали на подушках. А с другого края, на последней кровати у стены храпел мерд, шестнадцатилетний парень, единственный рыжий в моей команде. Он лежал на спине, подмяв под себя подушку и спустив рыжую голову ниже подушки на сбившуюся, смятую простыню; одеяло сползло на пол, открывая мальчишескую безволосую грудь. Примерившись, я пнула его в бок. Мальчишка испуганно подскочил на кровати, блестя на меня сонными глазами.
— Я жду тебя в своей комнате через полчаса, — сказала я шепотом, — и не вздумай опоздать.
Через двадцать минут мерд неуверенно постучал в мою дверь. Я была уже полностью одета, причесана и стояла у окна, скрестив руки на груди. Приходившая горничная уже заправила постель, заменила свечи в подсвечниках и принесла теплой воды.
Мерд вошел и остановился у двери.
— Сядь, — сказала я ему.
Мерд послушно сел на край кровати и сложил руки на коленях, обтянутых кожаными штанами. Это был высокий для своих лет, крупный, даже, пожалуй, толстый парень. Он был меньше в размерах, чем кейст, например, но он явно обещал вырасти еще. У него были темно-рыжие, морковные волосы и рыжие глаза, застенчиво глядящие из-под рыжих бровей. Лицо у него было круглое, все целиком конопатое, и еще у него ужасно торчали уши. Одевался он по-каргски, в свободные штаны из коричневой кожи и в светлую кожаную подкольчужную рубаху с треугольным вырезом, и, так же, как Вороны, носил обычно узкий кольчужный жилет с поясом из металлических колец. И застенчив он был до ужаса; было, конечно, от чего. Мало того, что ему исполнилось шестнадцать лет уже после Перемирия, и он так и не успел побывать в настоящем бою, так я еще и застукала его в Веселом квартале, когда он пытался потерять девственность, и отправила его под арест вместе с кейстом, руководившим мальчишкой в сложном мире продажной любви. Честно говоря, терпеть не могу эту особенность мужчин, эту их страсть к подобной любви и подобным женщинам…
— Только что ко мне приходила Зеленая властительница. И знаешь, что она сказала мне? Нет? Она сказала, что ты приставал к ее горничной.
— Я…
— Я не собираюсь выслушивать твои оправдания, — сказала я, перебивая его, — Не собираюсь тебя наказывать. Но я требую, чтобы подобных историй больше не было. Мне — проблемы не нужны. Тебе, надеюсь, тоже. Или нужны?
— Нет, — сказал он, не поднимая глаз.
— Учти, я больше предупреждать не буду. Еще раз повториться нечто подобное, и в моем отряде ты выше мерда не поднимешься. Мне не слишком-то нравиться решать твои проблемы, ясно? Я не обязана это делать, ты уже не в детских казармах, теперь ты сам за себя отвечаешь…
И вдруг я замолчала. Я что-то почувствовала, какую-то смутную тревогу. Словно туго натянутая струна мелко задрожала у меня внутри. И тут же все прошло.
Рыжий мальчик глядел на меня во все глаза. Маленький он еще, чтобы чувствовать их на таком расстоянии, а они были еще очень далеко — где-то возле Карлайла, почти на сорок лиг южнее Ласточкиной крепости.
Свои внутренним взором я их видела — так же ясно, как и мальчишку, сидящего передо мной. Я видела проселочную дорогу, в наезженных колеях которой блестела темная вода, небольшую деревеньку впереди — три покосившихся от времени избушки, и у низкого забора с нарисованными лебедями стоял высокий толстый парень в рваном тулупе. Низкое нависающее небо сеяло ледяным дождем, и все мокло вокруг под его неотвратными струями — и ровно зеленеющие озимые, и черная пахота. И я видела Их — четверку всадников в темно-зеленых плащах с надвинутыми капюшонами. Я видела, как увязают в грязи их кони, с трудом выдирая копыта из дорожной глины, как всадники кутаются в промокшие плащи. Я чувствовала их усталость, смутные отголоски их мыслей и намерений. Я была там, рядом с ними, так же, как и здесь.
А здесь, в теплой комнате, на заправленной и покрытой сиреневым атласным покрывалом кровати сидел мерд с растерянным, глуповатым лицом. Он смотрел на меня, и рыжие глаза его блестели в свете свечей.
— Сегодня здесь будут Вороны, — сказала я, и голос мой прозвучал хрипловато и — черт! — чувственно, — Сегодня или завтра к утру. Предупреди остальных. Ну!
При звуке этого веселого и яростного "ну!" мальчишка вскочил. Он улыбался, блестя белыми зубами: мое беспричинное яростное оживление передалось и ему, и вся его неуверенность испарилась. И кроме моей радости в мальчишке была своя, всеобъемлющая, страшная радость: он еще никогда не видел Воронов, если не считать нескольких полумертвых, уже ни к чему не чувствительных пленников, которых приводили на допрос к хэррингу. И вот, наконец, ему предстояло увидеть Воронов настоящих, не измученных пытками и уже умирающих, а живых, готовых к бою, опасных. И уже сегодня!
Довольный, сияя белозубой улыбкой (и явно думая, что, может, мы и драться с ними будем), мальчишка бросился вон из моей комнаты.
Я осталась одна — среди мерцающих свечей, среди всех этих шкафов с резными завитушками, столиков, ковров и прочих безмолвных чужих вещей. Запрокинув голову, я прислушалась к своим ощущениям. Вот оно — что-то мелко бьется у меня внутри, то затихает, то вновь начинает вздрагивать. Да-а…. Как же мне не хватало этого, боги! Все эти три недели, что мы мотались по северным землям, моя жизнь пуста была без этого ощущения. Без Них.
…Ольсу я нашла в одной из кладовых. Темную длинную комнату освещала только керосиновая лампа, стоявшая на краю письменного стола. Ряды больших стеклянных банок блестели в тусклом желтоватом свете. За столом сидела худенькая девушка с растрепанной светлой косой, закутанная в большой зеленый платок, расшитый перламутровыми бусинками. Высвободив из-под платка одну худую, в кружевном зеленом рукаве руку, она писала в большой разлинованной тетради. Стол был весь завален бумагами, и только на самом краю, на свободном месте, стояла лампа и лежала эта тетрадь. Ольса, в простой белой блузке и белой же узкой шерстяной юбке с разрезами до колен, с волосами, небрежно подвязанными кружевной косынкой, стояла на верхних степенях стремянки и то ли ставила, то брала с полки большую стеклянную банку с яблочным желтоватым вареньем.
Я окликнула ее, но она замотала головой, рассыпая по плечам перепутанные льняные кудри.
— Не сейчас, Эсса, пожалуйста. Поговорим позже.
— Сюда едут Вороны, — сказала я в ответ, внутренне улыбаясь.
Она так и застыла с банкой в руках.
— Ты шутишь? — но глаза у нее были испуганные.
— Нет, — сказала я, — и тебе придется принять их, Ольса.
Девушка, сидевшая за столом, подняла голову и перестала писать. У нее было худенькое бледное лицо с веселыми синими глазами и широким ртом. Она слегка улыбнулась и с любопытством посмотрела на меня.
— Но… — неуверенно начала Ольса.
— Тебе придется принять их. Как гостей. Как уважаемых гостей.
— Но я…
— Они приедут сегодня. Или завтра. Но уже к обеду все должно быть готово для их приема.
И я повернулась было, но вспомнила еще одно дело, требующее завершения.
— Ах, да. Насчет той истории, из-за которой ты заходила. Я поговорила с мальчиком, и он все понял. Больше таких историй не будет. Если ты, конечно, хочешь, я могу наказать его. Но, я думаю, ты удовлетворена?