-- Мне сейчас трудно тебе это объяснить, но я сейчас подумала, что такую проблему под силу решить, только... "Обратной стороне" -- шепотом проговорила Виктория последнюю фразу.
-- Ты шутишь, -- не отрывая рук от головы, почти безразлично проговорил профессор.
-- Нисколько, -- в полуголосе, но твердо подтвердила Виктория.
-- Не надо. Я прошу тебя, -- умоляюще попросил Аршиинкин-Мертвяк и, выпрямившись, посмотрел собеседнице в глаза.
-- Напрасно. Я думала тебе помочь и не более того, но то, о чем ты предположил, шутки исключены, Василий Федорович.
-- Хорошо. Помоги, -- безнадежно согласился профессор. -- Что это, "Обратная сторона"?
-- Как ты думаешь..., -- прошептала собеседница, -- кто я?
-- Виктория, -- начал было говорить профессор, но собеседница отрицательно покачала головой в знак неправильного ответа, -- я имел в виду, -- поправился профессор, -- Виктория Леонидовна Юсман, кандидат психологических наук.
-- Опять же... Неверно, -- не приняла ответа она.
-- Ну..., я не знаю..., хотя... Не назвал еще одного -- женщина?.. Так?..
-- Абсолютно не так.
-- Но позволь, не мужчина же... ты?
-- Именно так.
-- Тогда, в таком случае, мне остается подумать, что ты либо дуришь невпопад, обижаешь, а это, мягко говоря -- неприятно; либо ты... -сумасшедшая, извини конечно меня, Виктория.
-- Ты не назвал третьего.
-- Никакого третьего варианта не может здесь быть.
-- Третий вариант есть... Бондаревски Юрий Анатольевич, -- спокойно сказала Виктория.
-- Что-то не припомню. Кто он? -- озадачился профессор, настраиваясь услышать привычную логику ответа.
-- Это -- я, Василий Федорович, -- подтвердила Виктория. -- Он самый, собственной персоной, и она назвалась громче и отчетливее, -- Бондаревски Юрий Анатольевич. Но теперь, -- прибавила она, -- в телесах женщины. Прошу любить и жаловать, но это между нами!.. Что ты молчишь, Василий Федорович?.. Ты удивлен?.. А-а..., понятно... Снова подумалось, что говоришь с сумасшедшей?.. Ну..., как знаешь..., молчи, -- и она потянулась рукой, и ловко взяла свою сумочку со стоящего рядом с кроватью низенького стола и пламя свечи раскачалось от ее манипуляции.
Виктория извлекла из сумочки блокнот в кожаном переплете, быстро раскрыла его, отлистала несколько страниц и вырвала ту, на которой теперь остановилась -- страница оказалась чистой, как заметил наблюдавший за этим профессор. Виктория бегло, по памяти, написала оказавшейся в ее руке ручкой, видимо хранившейся в корешке блокнота, пару небрежного почерка строк и подала листок Аршиинкину-Мертвяку.
-- Здесь, если надумаешь, необходимый тебе адрес и телефон... Возьми, -- профессор принял листок, продолжая молча смотреть на Викторию, -"Обратная сторона" -- делает перевертышей... Это официальная фирма, правда известная не такому широкому кругу как другие медицинские учреждения. Может они и согласятся помочь, довольно не исключено. Больше... Я тебе ничего не скажу, Василий Федорович. И не смотри ты на меня такими неподвижными глазами. Никто, никогда и нигде тебе не поверит, что я не Виктория!... Ты и сам не поверишь, все-таки советую обратиться.
-- Но я же не... тот..., который... Не из тех..., что?... -- продолжая смотреть стеклянным взглядом на собеседницу, недосказал, будто попытался оправдаться профессор.
-- А я и не думала тебя обижать, Василий Федорович. Но... Не могу я, и не имею права тебе сказать больше, чем уже тебе известно теперь.
Утром, всю обратную дорогу в Москву, сидя за рулем своего БМВ, Аршиинкин-Мертвяк, машинально распознавая дорогу, сосредоточенно просматривал в своей памяти фрагментами саму вчерашнюю вечеринку, постельные удовольствия с Викторией. Но потом... Теперь, в кармане его спортивного костюма, спрятан адрес "Обратной стороны", написанный на блокнотном листке Викторией.
Дьявольщина
Аршиинкин-Мертвяк возвратился домой в Москву в привычную трехкомнатную квартиру и объявился перед своею дочерью каким-то, как показалось ей, нерасторопным: не одел свои тапочки, а только лишь взял их в руки и немного посмотрев на них, бросил валяться у вешалки -- остался в носках, проскочил на кухню -- схватил бутерброд с колбасой -- надкусил его и положил обратно в тарелку.
-- Как отдыхалось, папа? -- задала обычный вопрос Юлия, на который Василию Федоровичу можно было даже не отвечать, потому что за последние годы вопрос этот приобрел форму своеобразного приветствия между ним и дочерью, и профессор традиционно не ответил на него и было уже решил пройти к себе в кабинет, который, впрочем являлся и его спальней, но... Юлия почему-то вопреки образовавшимся правилам настоятельно повторила вопрос:
-- Как отдыхалось, папа? -- более требовательно произнесла она.
И теперь не ответить профессор не мог. Он остановился в прихожей, едва приоткрывши дверь в свой кабинет, а дочь смотрела ему прямо в глаза, и она ожидала ответа.
-- Хорошо, Юленька -- неуверенно и озадаченно проговорил Василий Федорович на инерции внутреннего раздумья.
-- Зачем же ты пытаешься от меня скрыть очевидное! Я вижу. Я понимаю, что что-то не так... Папа!
-- Все так. Все нормально, Юленька. Нет проблем, кроме тех, что и всегда с нами, -- ласково проговорил Аршиинкин-Мертвяк.
-- Как знаешь, папа. Будем считать, что мне показалось.
-- Вне каких-либо сомнений, Юля... -- коротко и подвижно сказал профессор и... на пару секунд замолчав, извинительно добавил: -- Мне еще надо успеть переодеться и кое-что обдумать.
-- Да. Конечно же, папа.
-- Надо войти в повседневную форму, -- все так же, извинительно, пояснил Василий Федорович, но уже в тоне подоспевшей на выручку шутливости.
Юлия немного успокоилась.
-- Тебе заварить кофе? -- спросила она.
-- Да-да, естественно, -- тут же согласился профессор -- быстро ускользнул в свой кабинет и уже, когда он закрыл за собою дверь, вдогонку уходящей на кухню дочери донесся его поспешный голос, -- и пожалуйста -по-креп-че!..
Аршиинкин-Мертвяк остался один на один сам с собою. В начале он медленно прохаживался по своему небольшому кабинету от окна к двери и обратно, потом он присел на свой любимый мягкий, с нежной обивкой диван, который уже два дня не принимал тепла своего хозяина и встретил теперь его прохладно. Все размышления Василия Федоровича были направлены только в одном направлении: последняя ночь, проведенная в обществе женщины, безумная, но может быть, очень хотелось так, -- реальная возможность разрешения всех нестерпимо-болевых проблем, и такая перспектива нормальной жизни! Удержаться от соблазна пофантазировать профессор не мог, но так же, не мог он, все же отдаваясь влечению обольстительного желания перестать быть самим собою -профессором философии Университета, и он, наряду с наслаждением, все-таки пытался давать себе отчет, анализировать, нарабатывать вывод в колючих рамках освоенной им на протяжении жизни логики. "Ну, это же не логично!" -думалось ему, -- "Как можно поверить в такое?!" -- спрашивал он сам у себя, -- "Виктория Леонидовна Юсман вовсе не Виктория Леонидовна Юсман, а Бондаревски Юрий Анатольевич! Не женщина, а мужчина, вернее -- мужчина в женском теле! Не верю!.. Не... верю... Но..., собственно говоря..., почему бы и не... поверить?.. Чертовщина какая-то, дъявольщина и только!" -разочарованно вскочил с дивана профессор и несколько раз бегло туда-сюда, от окна к двери, прошелся по кабинету и снова размашисто уселся на свой диван. "А хорошо бы, если все так!" -- опять размышлялось ему, и он, медленно и с предвкушением наслаждения закрыл свои счастливые глаза и стал погружаться в полудрему, пытаясь разглядеть, в теперь видимых им внутренне мельтешениях необъяснимых форм, образ любимой женщины, своей второй супруги -- Юлиной мамы, давно ушедшей, но ставшей от этого еще ближе ему, Василию Федоровичу, потому что была она с тех пор и сейчас, всегда и везде рядом в помыслах и в переживаниях чувств и даже -- ощутимо рядом, в реальности, в образе дочери, которая удивительно копировала свою мать и телом и душою и разумом, и Аршиинкин-Мертвяк все больше с годами, труднее мог различить, разобрать, кого же он остался любить: дочь Юлию или жену Катеньку? От этого он часто терялся и порою, с громадным трудом успевал себя остановить, не решиться войти на ночь в спальню к Юлии. И Юлия, порою, кажется замечала, о чем--то догадывалась, особенно, когда отец ласкал ее в ранней юности. Были моменты, когда она просыпалась и тут же, открывая глаза, упиралась своим сонливым взглядом в отца, стоящего у ее кровати: так, бывало, он стоял и смотрел, не в силах подолгу отойти от дочери, а она, ничего не понимая, смотрела на него и девственно снова засыпала под его присмотром. Он ревновал свою дочь ко всем взглядам молодых людей на нее, будь то на улице, в метро, в Университете или в каком-либо другом месте. Теперь дочь приобрела молодую, налитую свежестью упругую плоть, и такую же как и была у Катеньки смуглую, шелковисто-ароматную кожу. Девчоночным задором курносились ее груди как и у Кати. Смоляного цвета волосы до плеч, распущенные и пышные кое-где самой природой разбросано -- сворачивались они в крупные пружины плавно и мелодично обвисающие от своей тяжести. Прон-зительно карие глаза, понимающие и отзывчивые. Строгая, но невероятно женственная улыбка губ. Были моменты, когда профессора просто валило с ног от безумного желания обладать всеми этими прелестями! Но, как же дико и не по-человечески несправедливо издевалась над ним природа его жизни теперь: Аршиинкин-Мертвяк пребывал в состоянии человека, у которого отняли что-то сокровенное, во что он безумно был влюблен. Создавалось полное впечатление, что его супруга продолжала с ним жить, но только словно за невидимой, прозрачной и неощутимой преградой, нарушить которую он был не в состоянии. Будто супруга забыла его как мужа и теперь отчетливо и реально играла роль его дочери, но достучаться и напомнить о себе и совершенно не дождаться окончания спектакля! Профессор понимал это ясно, даже надежда была абсолютно исключена -- словно актер обезумел! Жена его Катенька, в образе, в роли его дочери Юлии! Как бред! Но реальность!