Буравцев представил, что лавка, на которой он сейчас сидит на веранде, на самом деле совсем и не лавка, а скамья подсудимых. В его памяти мелькнуло то, о чем читал в газетах, видел в кино: «дерзкое нападение», «явка с повинной», «отягчающие обстоятельства», «лишение свободы», «самооборона». Эти и другие ю р и д и ч е с к и е слова никак не связывались с ним, особенно слово «убийство», — они были для других, не для него. Но он все-таки примерял их к себе, и невольно откуда-то из глубины его, не из души или сердца, а из желудка, рвалось наружу покаянное, со слезой: «Граждане судьи!» Ведь если даже не убил (дай-то бог!), а только покалечил, все равно не миновать суда и наказания.
Буравцев заскрежетал зубами. Зинаида потянулась к нему, но он отстранился: не надо, лишнее. Они, семья его, были тут, рядом, но все равно сейчас он был одинок. Под пухлыми, большими ступнями Валюхи заскрипели доски. Сколько Буравцев ни укреплял пол веранды — и опоры дополнительные ставил, и балки менял — пол все равно скрипел. Вот так и вся жизнь — ее строишь, оборудуешь, укрепляешь, украшаешь, а она скрипит, шатается и в любой момент способна рухнуть и развалиться.
Горько и больно стало Буравцеву. «Зачем же я ограничивался? Для чего отказался от многих радостей?» — недоумевал он и жалел не только себя, но и ту же Таньку из «Овощей — фруктов», ее поломанную жизнь, все, что она утратила: красоту, молодость, мужа, надежду, что будут дети… Видишь ли, Касьян потребовал: поклянись! Но разве о Буравцеве тогда заботился Касьян? Или о Зинаиде? Да о себе он трепыхался, о своем покое, чтоб вокруг был порядок, чтоб комар носа не подточил под мастерскую, а значит — под Касьяновы делишки.
Пусть не мертвец, не труп лежит там, у забора, а только избитый, покалеченный человек, но вот-вот явится милиционер — и начнется карусель, которая в лучшем случае кончится пятнадцатью сутками. Об этих сутках Буравцев уже думал как о крупном выигрыше; реально же ему грозило серьезное лишение свободы, исправительные работы или еще чего-нибудь в этом роде. И, представив свое скорое и невольное отсутствие, Буравцев пожалел и незаметно стареющую жену, и Валюху, которая есть и, к сожалению, останется телкой по своему характеру и внешнему виду, и сына, белотелого, сисястого, хоть лифчик второй номер напяливай на него. Кольке теперь не видать подмосковных ПВО, придется, если не повезет, служить на Камчатке или в Туркмении.
Но, пожалев детей и жену, Буравцев опять вернулся к себе. Ведь не станет же его, исчезнет человек по фамилии Буравцев на какой-то срок, большой или малый, сгинет — это и есть главное, страшное и наихудшее. «Впрочем, — сказал он себе, — я давно уже другой. А вот если бы оставался прежним, самим собой, никакой бы кутерьмы не случилось бы. Но вот рявкнул в угоду Касьяну: «Клянусь! Дальше — тишина» — и потянул не свою лямку. Конечно, с Танькой из «Овощей — фруктов» ничего бы у них не сложилось, не для семейной жизни Танька. А вот если бы вчера откликнулся на молчаливый призыв красивой женщины с «девяткой», не бился бы сейчас, как в припадке малярии. Заявился бы на участок к обеду: то да се, сверхурочная работа, вот тебе, жена, денежки. А то, что Зинаида, подозревая, дулась, это можно было бы переморгать. Но поклялся — и выбрал себе другую жизнь. И вот приходится ее лишаться. А они будут жить без него, как жили. Ну, привернут немного свои потребности. Ну, не будет Валюха заниматься самбо. Не в самбо счастье.
Буравцев посмотрел на жену — теперь она сидела, спрятав лицо в ладонях. Беззвучно плакала. Жалости к ней не было, наоборот, какая-то злоба: возник рядом с ней образ доктора Клюева — насмешливого в разговорах с ним, Буравцевым. А вдруг и в самом деле что-то у них было? Уж больно внимателен доктор к Зинаиде. Может, и сейчас тайно встречаются?
Он рывком соскочил с лавки. И Зинаида встрепенулась, сделала движение встать.
— Не надо, — осадил ее Буравцев, — пойду оденусь. Не принято, понимаешь, под арест идти в халате.
Он направился к выходу. Задержался в открытых дверях и сказал Зинаиде — громко, с вызовом:
— Ты, кстати, имеешь полное право развестись с преступником. Никто в тебя камнем не кинет, все поймут: ради детей. Читала, в тридцать седьмом некоторые жены так и поступали?
Повесив голову, он шагнул со ступеньки на ступеньку, потом еще ниже, а когда коснулся земли и вскинул голову, то увидел: через его участок шли эти двое. Девчонка поддерживала своего спутника, тот по-пьяному качался, голова его была обмотана серой мокрой тряпкой. По лицу, словно обильные слезы, стекала вода.