…На обед Буравцев попросил сварить свои любимые щи. Валюша сама вызвалась нарвать щавеля. Коля, высунув язык, открывал мясные консервы. Плечи у него были загорелые до черноты и блестели от пота. День, как и предчувствовал Буравцев, получился жарким. Перед обедом он принял душ. Когда сели за стол, сказал жене:
— Нам бы собаку завести. Во избежание. Понимаешь?
— Надо, — совсем слабым голосом откликнулась Зинаида.
Но Буравцев расслышал.
Он съел две полные тарелки, от третьей отказался, потому что хотел перекопать потоптанные чужими ногами грядки. Взял лопату и, шагая по дорожке из плиток туда, где еще недавно рос с о н н ы й мак, приказал себе забыть про сегодняшнее утро. Забыть про утро и не забыть про черную дерматиновую сумку. Сразу, как вернется в город, надо вернуть ее Таньке. Сразу. Тут же, в тот же день, а то, не дай бог, наткнется на-нее Зинаида.
ДОБЕР И ЖУЧКА
Сколько себя помню, они всегда жили в нашем доме — собаки. Овчарки, фоксы. Был мраморный дог… А перед самой войной сразу две: густо-коричневый доберман-пинчер с шикарной родословной и приблудная, черная, как сажа, дворняга. Ему дали имя Добер, а ее — за аспидный цвет — назвали Жучкой. Стоял наш дом на окраине Москвы, рядом с шоссе, большой дом с фруктовым садом, в котором, под старой яблоней, поставили для Жучки будку. Добер же, существо, так сказать, благородное, ночевал в комнатенке под самой крышей, на коврике рядом с моей кроватью.
Когда за мамой пришла «эмочка», чтобы отвезти на вокзал, откуда наркомат отправлялся в Куйбышев, в эвакуацию, она собрала всю еду, какая нашлась в доме, и разделила поровну между собаками. А что мама еще могла сделать? Проездных документов на них не полагалось. Собаки, кажется, все поняли и не обиделись на хозяйку: не отвернулись. Но и провожать далеко не побежали. Жучка, правда, выскочила на шоссе и полаяла вслед машине, а Добер доскакал только до ворот. Собаки, я замечал, прощаться не любят и не умеют, зато встречают, даже через полчаса, так бурно, словно ты отсутствовал целую вечность…
Под Смоленском меня ранило в плечо, отправили в тыл, и четыре месяца я пролежал в казанском госпитале. Мама приезжала ко мне из Куйбышева. В те дни с фронта поступали нерадостные вести, да и палата наша была «тяжелой», и мама старалась говорить только о чем-нибудь светлом и веселом. Я тоже не хотел огорчать ее, терпел боль и отказался в-ее присутствии от положенного мне укола морфия.
«А помнишь, как они росли, Добер и Жучка? — спрашивала мама. — Как грызли все что ни попадя?» — «Да-да, — отвечал я, — конечно, помню». Мы тогда обмазали ножки стула и стульев горчицей, но Добер, брезгливо морщась и повизгивая, слизывал горчицу, чтобы Жучка могла затем вонзить в дерево свои мелкие острые зубы.
«Помнишь, мне пришлось спрятать на чердак ковер, который они растерзали? А папе я сказала, что отдала в чистку…» И это я, конечно, помнил. Отец очень любил этот старый персидский ковер и часто любовался его сложным и, как мне казалось, загадочным узором. Но что было энергичным, набирающим силу щенкам до замысловатой восточной вязи многоцветного рисунка и привязанностей хозяина? Они росли и познавали мир своим, особым путем — «на зуб»…
Тут боль немного отступила, и я рассмеялся. Теперь-то можно было открыть маме один секрет: портфель, подаренный отцу сослуживцами, он на самом деле не оставил по рассеянности в трамвае. Просто Добер отжевал углы, Жучка чуть не подавилась замком, и отец попросил меня выбросить никуда не годный портфель на свалку.
«А помнишь, — продолжала мама, — как за Жучкой ухаживал шпиц Аграфены Николавны и Добер жутко ревновал?» — «И как страдал!» — подхватил я.
Да, Добер был благороднейшим псом. Простушка Жучка охотно принимала ухаживания шпица, принадлежащего нашей соседке — тете Груше, а Добер из-за этого несколько дней не пил и не ел. Он бы мог запросто отучить хилого шпица от ухаживаний, но, наверное, не хотел этого делать, ждал, когда опомнится сама Жучка. Но Жучка, что называется, увлеклась шпицем. Нельзя было без улыбки смотреть, как они играли. Широко расставив лапы, Жучка поддавала его носом, шпиц отлетал на несколько шагов и, восторженно лая, возвращался, чтобы продолжать забаву. А Добер в это время сидел в стороне и старательно отворачивал морду, дабы не видеть этих развлечений.
Однажды он все-таки не выдержал и рявкнул. Шпиц, забывшись, ответил пренебрежительным тявканьем, и тогда Добер, подскочив к нему, куснул за бок. Шпиц, конечно, бежал. А в настоящую собачью драку — с безудержной ненавистью, с пастью в кровавой пене и с многочисленными покусами — Добер вступил один лишь раз: когда во время сердечного приступа отец упал на улице и его забрала «скорая помощь». Добер не помчался за машиной, он остался охранять лежавшую на тротуаре авоську с продуктами и защитил ее от бродячих псов.