«Когда еще война кончится!» — возразила новенькая. А капитан Воронин строго сказал ей: «Когда-никогда, а кончится, и мы должны об этом думать загодя…»
Вот, товарищ лейтенант Борис, какой произошел разговор. А потом я сверху видела, как новенькая пхнула ногой в сапоге Жучку. Добера она бы не посмела сапогом. Через нее, то есть через новенькую, я и сижу на гауптвахте, откуда пишу вам это письмо…»
От Люды продолжали приходить письма; последнее я получил осенью сорок второго. Она писала, что их переводят, а куда — пока неизвестно. Потом от нее долго не было вестей, и вдруг через полгода получаю коротенькую записочку из того самого — «моего» — госпиталя, из Казани. Мол, так-то и так-то, находится у нас на излечении после осколочного ранения в область брюшины старший сержант Виноградова. Просим сообщить, не являетесь ли вы ее родственником, поскольку обнаружили при ней конверт с вашим обратным адресом. Я моментально ответил: являюсь что ни на есть самым ближайшим родственником и написал маме, чтобы она, если сможет, навестила Люду. Однако просьбу мою мама выполнить не успела: той весной умерла от воспаления легких. Командование отпустило меня на похороны матери. Возвращаясь на фронт, я заехал в Казань. Люда поправлялась и уже ненадолго выходила в госпитальный садик. Там я и нашел ее: сидела на скамейке с каким-то майором. Он был в очках, лысоватый. Через новенький поясной ремень перевешивался — как бы перетекал — толстый живот майора. Увидев меня, майор поднялся и откланялся, и мы с Людой с полчаса провели в этом садике, где между деревьями на веревках сушилось солдатское исподнее белье.
Я пришел к ней и на следующий день, И опять увидел рядом с Людой этого майора. Он внимательно слушал Люду и медленно обмахивался фуражкой. Я расстроился: кто этот майор, почему, зачем он вьется возле Люды?
Майор ответил на мое приветствие кивком головы и ушел. Мне показалось, что кивок был подчеркнуто сдержанным, очень коротким, а его уход — слишком поспешным. Но я ничего не сказал Люде. Шутил, превозмогая себя, рассказывая разные смешные, еще довоенные, истории. Люда смеялась, придерживая руками живот.
— Знаешь что, — наконец решился я, — поезжай-ка ты после поправки в Москву. Тебя демобилизуют, верно? Ну и поезжай. Будешь жить у нас.
Люда вскинулась — вроде бы радостно, но сразу болезненно сморщилась.
— Не могу, — тихо произнесла она, — не могу, Боря…
— Почему?! — Я закричал, и санитарки, снимавшие белье с веревок, оглянулись на нас как по команде. — Почему? — Конечно же, я подумал о майоре.
— Пойми, Боря, — сказала Люда, — тебе еще воевать, а я уже отвоевалась. — Она тяжело вздохнула. — И теперь мне надо думать, что делать дальше.
— Как что? Ждать меня, работать…
— У меня же нет специальности, ты забыл? Я же на второй курс только перешла. А наш институт сейчас в Алма-Ате, и я хочу поехать туда, жду вызова…
«Майор, — опять подумал я, — это он виноват: майор… Ни в какую Алма-Ату ты не собираешься. Но и я не стану тебя уговаривать, не буду унижаться. Поступай как знаешь…» А вслух я согласился:
— Ладно, пусть будет по-твоему.
Поднялся со скамейки и пошел. Через несколько шагов обернулся и зло крикнул:
— Пиши!
Потом, вспомнив нашу первую встречу с Людой, добавил:
— Моя фамилия — Загладин…
Больше сорока лет меня не тревожили те сны. И ничего я не знал о Люде. И вот, понимаете, встретились мы с ней. Вроде бы совершенно случайно встретились, а может, и закономерно: на празднике Победы. Бывают такие встречи, бывают. Раньше я слышал о них, читал, а теперь и сам знаю: бывают. Бродил Девятого мая в сквере у Большого театра, почти не надеясь, что увижу своих ребят, больше для души бродил, для настроения. И вдруг — Люда!
Я, когда увидел ее, подумал: на кого же похожа эта пожилая женщина? И такое было ощущение, что словно бы виделись мы с нею прежде мимолетно. То ли в гостях, то ли на каком-то собрании, а то и просто прошли «на встречных курсах» в толпе, глянули друг другу в глаза — и забыли. А она подошла и, точно не миновали десятилетия, просто-напросто спросила:
— Почему не отвечал?
Я услыхал ее голос, и с этого мгновенья, как на фотобумаге, колыхающейся в ванночке с проявителем, стали проступать знакомые черты, будто бы все приближаясь и приближаясь ко мне. Но, господи, сколько же было в этом «портрете» и неизвестных прежде примет: и сплошная, хоть и легкая, сетка морщин, затронувшая даже губы, и нескрываемая седина, в которой редкостью были черные штрихи и нити, и затуманенность когда-то таких ясных зрачков…