Впрочем, у Катьки на все вопросы был один ответ: виноват Дмитрий Иванович Власихин. «Слыхала, подруга, от меня про такого? Вла-си-хин… Ну! Вот к нему и обращайся, дорогая».
Конечно, этот Власихин Дмитрий Иванович, судя по всему, переехал Катькину еще совсем молодую тогда жизнь, как тяжелый каток веточку мимозы на асфальте. Сама Хорошилова так говорит: про каток и мимозу. И непременно смеется. В глазах же у Катьки, когда, насмешничая, она вспоминает Власихина, медленно ворочается болотная тоска. А на языке, как на раскаленной сковородке, прыгает короткое слово: «ходок». Хорошилова поясняла: «Из тех, что приходят к тебе в жизнь и — уходят, ничего не оставляя после себя. Ни радости, ни тепла, ни света. Только усталость и воспоминания, как вопила во время чистки без наркоза, а врач-подпольщик умолял: потерпи, потерпи! Боли не помню, а вот свой визгливый голос — в доскональности. Ну и противный он у меня, голос!»
Когда Хорошилова рассказывала о Власихине — а к нему она возвращалась довольно часто, — Грация жалела ее без оговорок. Восемнадцать лет, десять классов и два года обучения фельдшерскому искусству — вот и вся арифметика, с которой Катька встретила высшую математику в лице заведующего райздравотделом Дмитрия Ивановича Власихина. Он ее увез на собственной машине прямиком с выпускного вечера. Почудилась девчоночке любовь и судьба, а Власихин оказался обыкновенным «ходоком», только Катька тогда еще не знала этого слова. Сначала она не смела даже пропищать о себе: Дима — заметное лицо в районе, имеет ли новоиспеченная сельская фельдшерица право в таких обстоятельствах заявлять о своих претензиях? А потом Катька стала привыкать к мысли: эта несчастливость ей написана на роду, и никуда от нее не деться. В действительности же несчастным был сам Власихин. Правда, в ставшие уже далекими юные годы Катька еще не знала, что от таких, как он, надо держаться подальше, бежать сломя голову. Несчастным помогают, чтобы замолить свои грехи, но влюбляться в них опасно: несчастливость — приставучая зараза…
Все вещи уместились в один-единственный чемодан, хотя поначалу казалось, что и то нужно, и без этого не прожить. Грация поставила чемодан в прихожей — он загородил вельветовые тапочки Дубровина, вернулась в комнату, опустилась на стул перед темным экраном телевизора. И руки ее сами собой легли на колени в извечном жесте уставших женщин: ладонями вверх, с полусведенными в щепоть пальцами. Из мужчин только у доктора Вольского бывало так же: после операции он, спиной к окну, садился за свой стол в маленьком кабинетике с покрытыми масляной краской стенами и закрывал глаза. Руки его безвольно покоились на столешнице, словно бы умоляя не трогать их.
За ночь расцвел шиповник. Его тонкие ветки качались под самым окном.
Грация проснулась, подбежала к окну и увидела: вчерашние бутоны распахнулись фиолетовыми и белыми лепестками. Цветы были такими большими, что Грация запросто могла бы перепутать их с розами. На рынке — в городе, конечно, а не здесь, в Пуховке, — она так бы и спросила: «Сколько стоят ваши розы?» И ей бы сказали: «Женщина, это шиповник, а не розы. Ты что, слепая?» А Грация поправила бы очки и согласилась — безропотно, вежливо: «Да-да, естественно, это шиповник. Простите. Я ведь и правда неважно вижу».
На самом деле она видела хорошо, то есть почти нормально, потому что плюс полтора — это совсем не страшно, успокоила ее врачиха, и можно вполне обойтись без очков для постоянного ношения. Очки, сказала врачиха, вам нужны, чтобы читать. Но Грация попросила сразу выписать два рецепта — и для чтения, и на другие — п о с т о я н н ы е — очки, потому что, подумалось ей там же, в глазном кабинете, очки в хорошей оправе, с круто изогнутыми, как бы надломленными дужками, дополнят ее образ, облик, легенду. Дело в том, что в начале весны Грация создала себе имидж. Без этого имиджа жизнь превратилась в очень уж поганое существование, а с имиджем стало легче и даже интересно: постоянная, порой — ежеминутная, игра, словно тебе пять или шесть годков, все просто и понятно, и даже школа еще не успела сжать тебя в своих безжалостных объятиях.
И все, конечно, из-за Дубровина. Грация находилась в состоянии затяжной ссоры с ним еще с праздничного вечера в честь Восьмого марта. Конечно, они встречались все это время, но едва ли Дубровин знал до конца, что у нее на сердце. Он ведь даже имиджа ее сначала не заметил. Взял в руки очки, повертел-покрутил, пуская блики на новые — фиолетовые, с крохотными белыми цветочками — обои, и сказал: «Мартышка к старости…» Он больше ничего не произнес, подлец, остановился, но Грации и этих двух слов было достаточно. Слезы полились, как из пипетки, если ее неаккуратно нажать: такая частая-частая и монотонная капель…