А еще она лежала и слушала, как в соседнем дворе однообразно поскрипывает тележка — это собиралась на работу в дом отдыха, что за лесом, по дороге к дачному поселку, старшая официантка Зинаида Прокофьевна: устанавливала на тележку пустые ведра, бидоны, сумку с банками и кастрюлями, а тележка, словно живая, накоротко, туда-сюда, ездила под ее руками. От нетерпения, что ли?
Грация знала: вот так звенеть-скрипеть, постепенно затихая, тележка будет долго-долго, пока Зинаида Прокофьевна не скроется в лесу. И ведра для помоев будут колотиться друг о дружку, и металлические крышки не перестанут подскакивать и звякать до самого леса. А там все утонет в густой и темной зелени, почему-то с недавних пор как огнем охваченной золотисто-черной ржавчиной…
Наконец, после многих других хорошо знакомых и уже ставших поэтому приятными для Грации звуков, в самом дальнем конце деревни, у магазина, начинал заводить грузовик Толик Фирсов. На крытом кузове его машины, над кабиной, узкими черными буквами было выведено по брезенту слово «Люди», но за спиной Фирсова ни одного человека Грация никогда не видела. Над задним бортом обычно возвышались картонные ящики или туго набитые дерюжные мешки. Порой в полутьме кузова Грация различала тускло белеющие ноги опрокинутых навзничь мясных туш — и тогда быстро отворачивалась. Под брезентовой крышей возил Фирсов и капусту, и контейнеры с хлебом, и многое еще чего из продуктов. Но только не людей. И лишь в кабине, рядом с водителем, видела Грация всегда одного и того же человека — экспедиторшу Софью Григорьевну. Это была невысокая, широкобедрая и грудастая женщина, крашеная — несомненно! — блондинка, которую выдавали черные брови, расположившиеся широкими сплошными линиями, как бы проведенными плакатным пером. Хозяйка говорила Грации, что у Толика Фирсова с Софьей Григорьевной роман. Правда, хозяйка называла их отношения совсем иначе, но, поселившись в деревне, Грация взвалила на себя еще один имидж — под условным названием «дурочка из тихого сельского переулочка», и он, этот новый имидж, не позволял потворствовать пошлости. Конечно, очкастая аспирантка тоже могла бы отринуть формулировку хозяйки, но этот имидж, как сказала бы Катька Хорошилова, здесь был совершенно no pasaran. Да очкастую аспирантку хозяйка просто-напросто и не увидела бы. А Грация не желала проживать в чужом доме невидимкой и, чтобы обозначиться, поначалу собиралась объявить хозяйке о своих страданиях на почве клаустрофобии — мол, приехала сюда, чтобы излечиться от боязни закрытого пространства: здесь не город, тут такой простор, столько воздуха, и небо высокое-высокое! Но, присмотревшись к старой женщине с выпирающим животом и толстыми, в переплетениях набухших вен, ногами, она быстренько сообразила, что клаустрофобия тоже не пройдет. Хозяйка наверняка бы крепко матюкнулась, услыхав про клаустрофобию. Это в лучшем случае. Вот и пришлось Грации прикинуться в бревенчатой столетней избе милой и чистенькой тихоней, потому что оставаться самой собой после Международного женского дня она уже не могла: холодно, пасмурно, и веревка с потолка мерещится. Лучше уж таскать на себе груз из двух имиджей — в какой-то момент один из них, может быть, потребуется и даже придет на помощь.
А вообще-то ей было нелегко с этим двойным грузом. Еще в Москве, водрузив на переносицу очки, Грация почувствовала: что-то с ней произошло. Имидж, оказывается, не только давал, но и т р е б о в а л: образ и облик, которые она сама же сочинила, полегоньку захватывали ее в плен, переконструировали и наполнили соответствующим — новым — содержанием. Грация ловила себя на том, что в голову приходят слова, раньше, конечно, известные и живущие где-то внутри, в том месте, где положено находиться словам, но, как сказала бы Катька Хорошилова, не пользовавшиеся спросом. Это совсем не значило, что она, к примеру, заговорила языком придуманной аспирантки. Может, таких аспиранток, какая возникла в ее воображении, когда надежда на Дубровина из восклицательного знака превратилась в вопросительный, и вовсе не существовало, но эта ученая дама внутри Грации то и дело приобретала право голоса и могла вдруг произнести нечто удивлявшее не только окружающих, но и лично ее, владелицу имиджа. Обидевшись как-то на Симкину, заместительницу Дубровина, Грация сказала, что та похожа на беременную камбалу, и все поразились, как это раньше не замечалось, что Симкина — камбала во плоти: широкая в талии, с маленькой головкой и сходящейся книзу линией ног, стянутых к тому же сужающимися юбками. А рассердившись на медленно соображающего Сему Фуремса, Грация пожаловалась Катьке: «У него хоть костер на голове разводи», и это определение, похожее на всем известное и в то же время ее собственное, поразило и немного даже испугало Грацию.