- Вели крупу отдать, Герасим Афанасьич! Тимофей Лапша взял - не отдает!
Я и то господам хотел жаловаться. Спроси у любого - сами нуждаемся; вели отдать.
- Да ты толком говори, не разберешь никак. Какая крупа?
- Лапша, то есть, так прозывается, Лапша взял… самим надобно, - подхватил было Морей, снова одушевляясь, но Герасим Афанасьевич не дослушал его и обратился к лысому Карпу Ивановичу, который в свою очередь выступил вперед:
- Тебе что?..
- Да вот тоже насчет денег, Герасим Афанасьич: взял - не отдает! говорит:
"нетути!", о святой еще взял…
- Кто?
- Все тот же Лапша.
- Брат того, который бежал, тот самый! Они все в однова, весь ихний род такой! - вмешался вдруг кузнец Пантелей.
- Эх! ведь вот вы какие! сами дадите зря, без толку, потом жалуетесь! - произнес управитель, не обратив внимания на замечание кузнеца. - Эй, Лапша! поди-ка, брат, сюда! - промолвил он, отыскивая его глазами.
Из толпы послышался удушливый кашель и вслед за тем выставилась чахлая фигура Тимофея; под дождем она казалась еще плачевнее; с каждым шагом Лапша подгибал колени и с беспокойным ожиданием оглядывался назад; но так как жены его нигде не было и не было даже надежды, чтоб она явилась на выручку, потому что давно ушла домой с бабами, смущение, видимо, одолевало его все более и более; длинные костлявые руки его так сильно дрожали, что он два раза выронил метлу, прежде чем подошел к управителю. Увидя должника, Морей мгновенно пришел в неописанное раздражение и снова было замахал руками, но Герасим Афанасьевич остановил его.
- Как же это ты так, Тимофей? - снисходительно сказал старик, - дожил до того, что все на тебя жалуются? У этого крупу взял - не отдаешь, у этого - деньги…
Лапша прищурился и усиленно приподнял правую бровь.
- Власть ваша… - пробормотал он.
- Какая тут моя власть? Моя власть вот какая: коли взял, отдать надо - вот что! а не то чтоб доводить до таких неприятностей. Брал ты у них крупу и деньги?
- Брал, - произнес Лапша, роняя метлу в третий раз.
- Ну, так чтоб завтра же было отдано - слышь? Чтоб господа и не слыхали об этом деле - слышь?
- Рады бы… не осилим, Герасим Афанасьич! взять неоткуда! - сказал Лапша, совсем растерявшись.
- Ну, как знаешь, а чтоб долг отдан был до приезда господ! - вымолвил с некоторою досадой старик. - Отчего же другие ведут дела свои исправно, как следует? Отчего же ты один разорился? Оттого, что на печке любишь обжигаться, - вот что! Плохой ты мужик, как погляжу я. Эх! хуже тебя нет во всей вотчине - срам, просто срам - да… лень, да! В тебе все такое-этакое (Герасим Афанасьевич подогнул колени и скорчил жалкую физиономию) - да, такое-этакое… Ничего нет такого-этакого! (Он выпрямился молодцом и закинул назад голову.) Дрянной ты мужичок - вот что! А долги чтоб были отданы до господ - это беспременно!.. Ну, братцы, дождик-то, видно, зарядил не на шутку, - подхватил управитель, обратившись к мужикам, обступившим его с просьбами, - если кому что нужно, приходите завтра утром в контору; теперь сами видите: так и льет. Ступайте домой! А вы куда, голубушки? вы куда собрались? - Крикнул он поспешно, направляясь к бабам, которые повалили из дому, как только увидели, что мужики пошли к воротам.
- Мы думали, ты нас отпустил по домам, - бойко сказала востроглазая бабенка, та самая, что так много хлопотала об устройстве хоровода.
- Это ты с чево взяла, голубушка? - возразил Герасим Афанасьевич, - мужики пошли потому, что дождь; а вам разве в доме дождь-то мешает? Ступай-ка, ступай назад!
- Что ж это такое, бабы? Мужиков отпустили, нас нет; чем мы хуже?.. Знамо, дождя нет, а все одно: работа, чай, та же! - запальчиво крикнула бабенка, размахивая руками.
- Ступай, ступай без разговоров, когда велят! - закричал в свою очередь
Герасим Афанасьевич, спеша к подъезду. - Экая эта скверная бабенка! Я вот тебя до завтра заставлю полы мыть, когда так. Всего первая затейница! Эка заноза, право! И для господ-то, и то потрудить себя не хочет!
Сказав это, старик приподнял воротник синего сюртука и поспешил войти с бабами в дом. Дождь полил как из ведра.
Первым делом Лапши, когда он вернулся в избу, было, конечно, рассказать жене обо всем случившемся. Катерина ничего еще не знала о новых жалобах и решении управителя. Беспечность Лапши, который наполнил избу охами и стонами, начал жаловаться на лом в пояснице и кончил тем, что завалился на печку, - окончательно раздражила ее. Никогда не случалось, чтоб она жаловалась на мужа при посторонних; ее удерживало, вероятно, самолюбие, чувство, которое так же сильно у жен крестьянских, как и у всяких других, и заставляет их иногда, наперекор внутреннему убеждению, вступаться и горячо стоять за мужей, вовсе этого не стоящих. Но теперь ничто ее не стесняло: в избе, кроме детей и сумасшедшей Дуни, никого не было; она принялась осыпать его упреками.
- Всякий добрый человек то же скажет! - говорила она, делая очевидные усилия, чтобы не дать волю вскипевшей досаде, - чем охать да жаловаться без толку, шел бы лучше да дело делал! Кто просил денег у Карпа Иваныча? кто ходил за крупою? Разве мы тебя посылали? Сам хотел; сам просил! Лень было у них работы просить! Вот теперь хоть бы у Карпа брат пролежал всю пахоту: что ж ты не сходил к нему, не нанялся?.. Верно, не стал бы он тогда на тебя жаловаться! Всякий человек, в ком совесть есть, заботу о себе имеет, о своей семье; видали ль мы через тебя пользу какую? Вот навяжется этакой, прости господи! весь век с ним бейся да мучься! Точно сердце мое чуяло, когда неволей шла за тебя, точно сердце чуяло, какая моя жизнь будет… Двадцать лет колочусь, как окаянная какая-нибудь, а за что? От одного брата твово вся высохла… Шел бы уж лучше, когда так, оставил бы меня однуе с ребятами…
Наказал меня господь, наказал за тяжкие мои прегрешения!..
На все это Тимофей не отвечал ни слова; он недвижно лежал на печке и только жалобами на усиливающуюся боль в пояснице давал иногда знать о своем присутствии. Ребятишки также были очень смирны, зная по опыту, как опасно шутить с матерью, когда она в сердцах. Они тихонько играли у двери и исчезали в сени всякий раз, как требовалось решить спор или начать ссору. Маша, Старшая дочь, молча подсобляла матери в работе и казалась скорее задумчивою, чем веселою; даже безумная Дуня как будто донимала всеобщее расстройство; она просидела в углу и, закрыв голову платком, уткнув подбородок в колени, ни разу не подала голоса.
К вечеру только, когда Маша зажгла лучину, а Катерина собрала ужин, изба немножко оживилась. Но и это произошло скорее случайно и притом благодаря совершенно посторонней причине. Ужин приближался уже к концу (что, мимоходом сказать, было очень близко к его началу), когда со стороны околицы неожиданно раздался пронзительный лай собаки. В одно мгновение ока лай подхвачен был всеми собаками Марьинского. Несмотря на шум дождя и глухое завыванье ветра, который усилился к вечеру, слышалось, как вся эта разношерстная стая стремительно бросилась к околице. Улица, погруженная до того времени в тишину невозмутимую, наполнилась вдруг из конца в конец неистовым, освирепелым визгом и воем. Казалось, собаки разрывали кого-то на части.