— У Трифуна может быть какая угодно душа и какое угодно сердце, но при живой жене приводить в дом молодую, красивую женщину нехорошо. Негоже при живой жене держать в доме еще одну женщину, да к тому же более молодую и красивую. Мужчина — существо слабое. Не прочь полакомиться тем, что у него под рукой, а женщина в дому что малина в саду.
— Грешно и стыдно, — сказала Анна, сердясь на мужа за его слова и жалея Кумрию, — Трифуну на старости лет так поступать. Большой грех совершает человек, когда жене, которая родила ему шестерых детей, наносит такую обиду. Не удивительно, что Кумрия бросила дом и уехала к отцу. Неужто ей возвращаться к Трифуну и смотреть, как он любезничает и не сводит глаз с молодой вдовы-красавицы? Но, может быть, вы ошибаетесь? Трифун порядочный человек. Был добрым отцом и хорошим мужем. Может, глаза ему застило, бывает ведь и такое. Пройдет время, он и образумится. В жизни так все и идет, свет тьму сменяет. Трифун словно в детство впал, говорит, будто эта женщина из Махалы сейчас такая, какой была Кумрия десять лет тому назад. Видали! Но Трифун зря думает, что жена станет терпеть все это только потому, что ее молодость прошла. Мы не турки. Не хватало еще, чтобы и она, бросив мужа и детей, ушла к какому-нибудь молодому человеку. С нее станет. Вы что, позабыли эту статную, своевольную женщину? Она не будет ждать, чтобы ее прогнали. Не посчитается и с детьми, если Трифун ее опозорил. Нельзя доводить жену до такой крайности.
Юрат только отмахнулся. Болтают, дескать, сами не знают что.
— Кумрия не оставит своих детей из-за того, что их отец гоняет, как жеребец, за этой вдовушкой, да и она не найдет счастья с человеком в летах. Для того, что ей нужно, найдутся, слава богу, и молодые махалчане. Плохо придется Трифуну. Образумится Кумрия, как поглядит на своих детей. Остынет и молодка, как первая страсть уляжется. Старый конь мимо борозды не ступит, но у старого коня — не по-старому хода́. Через месяц-другой все они опамятуются. А вот за Трифуна страшно. Коли старый пень загорится, его и сам черт не потушит!
— Чего вы стонете? — смеясь, сказал Петр. — Трифун не первый и не последний жену прогоняет. Расходились и наши отцы, если брак не задавался. Зачем вам в это дело вмешиваться?
Варвара считала, что всему виной частые роды. И кроме того, Исаковичи мало помогали Трифуну. Бедность-де во всем виновата. Кумрия в Петроварадине была красавицей. А ныне стала злой, неряшливой и в супружеской жизни невыносимой. Все время ходит тяжелая. Но ведь бедняжке всего тридцать второй год пошел. Будь они богаче, и Трифун был бы повеселее. Вот и приходится ехать в Россию, как цыгану в кибитке.
— Роды или делают женщину красивее, или ее уродуют! — продолжала Варвара, повернувшись к мужу. — У меня была богатая тетка, Мальвина Стритцеская, по мужу Родич, она тоже родила шестерых. А все офицеры сходили по ней с ума, и двоим это стоило жизни. И только после седьмого ребенка вдруг подурнела.
Все это время Павел сидел задумчиво и молчал.
Петр исподтишка наблюдал за ним.
Потом он встал и беспокойно заходил по комнате. Его красивое, точно майская роза, девичье лицо потемнело, добрые голубые глаза налились злобой. Подойдя к горевшей на столе перед Павлом свече, он принялся ковырять в погасшей трубке и разжигать ее. На мгновение свеча осветила его ангелоподобное лицо, на котором теперь появилось что-то дьявольское.
Обернувшись к жене, он с усмешкой бросил:
— Слушаю я, Шокица, как ты болтаешь, и думаю, чего это ты себе накапала в глаза? И ради кого так принарядилась и суешься в разговор, который тебя не касается? Неужто о детях станем пустовку спрашивать?
Все вздрогнули.
Правда, он и раньше подозревал, что Варвара употребляет какие-то французские капли, чтобы придать больше блеска своим глазам, но говорил об этом только в шутку. О том же, что она бездетна, Петр никогда при других даже не заикался.
Варвара, широко открыв глаза, словно окаменела.
Анна взвизгнула и закричала на Петра.
Юрат поднялся и подошел к брату, собираясь ему что-то сказать.
Однако прежде чем кто-либо успел что-либо сделать, Павел стремительно вскочил со стула, оттолкнул Юрата, встал во весь рост перед Петром и схватил его за грудки. Он был выше его почти на голову и заслонял его своими широкими плечами, поэтому никто не видел, что между ними происходит. Однако между ними ничего не происходило.
Трясясь от бешенства, Павел только бормотал что-то невнятное.
Петр, по-прежнему улыбаясь, старался скинуть руку Павла со своего мундира и говорил ему прямо в лицо со спокойной ненавистью: