— Ты до сих пор не спросил, как поживает твой брат, Ноэль, — говорит Альма. — Во всяком случае, ты вернулся вовремя. Тебе трудно будет его узнать.
— Он работает, — включается в разговор Дольф. — У Байттебира. Грузчиком. Ему нравится работа. Много времени проводит на воздухе. Ему это полезно. Иногда работает в саду Его Преподобия. Или возит Его Преподобие, если тот устал и не хочет сам вести машину.
— Мы с отцом думаем, что он завел подружку. Никогда не догадаешься кого.
— Юлию Ромбойтс, — вступает Дольф. — Она заходит за ним, когда идет в кино или на танцы. Она научила его танцевать.
— Я и сама удивляюсь. Времени они зря не теряют, не успеем оглянуться — а она уж тяжела. Может, оно и к лучшему будет.
Альма презрительно фыркает. Не родилось еще девушки под стать ее сыновьям, страдальцу Ноэлю и эксцентричному Рене. Если бы королева Юлиана Нидерландская здесь, в нашей лавчонке, пала перед нами на колени, держа в унизанной кольцами руке чек на пять миллионов бельгийских франков[8], и попросила Рене или Ноэля сочетаться браком с одной из ее принцесс, Альма, наморщив нос и надув губки, ответила бы: «Мне надо подумать, Ваше Величество. Не уверена, что ваше предложение нам подойдет».
Рене кашляет, проводит рукою по шарфику, нажимает пальцами на больное место. Потом спрашивает:
— Что это за машина, которую водит Ноэль?
— Наш Ноэль?
— Машина Его Преподобия.
— «ДАФ-55»? Та, которая автомат?
— По-видимому, — говорит Дольф.
Рене
Мама сильно сдала, думает Рене. Она сутулится, ей трудно держаться прямо. Она глотает с трудом.
И в четвертый раз спрашивает, рад ли я, что вернулся домой. Какая крошечная у нее лавчонка. Четыре шага в длину, три в ширину.
Они пьют столовое пиво[9].
Табак, который выращивает отец, крепче того, который я часто вспоминал под черным небом Бамако[10].
Мама захотела сделать мне компресс на шею. Я отказался. Она смотрит на меня обиженно. Четыре минуты смотрела, я засек по часам.
Угощает меня гороховыми стручками.
— Попробуй. Небось в армии вас не кормили свежим горохом в стручках, а? Только из банок, да? Свежего не давали.
Стручки свежие, молодые, водянистые.
Здешняя ночь холодная, темно-серая. Еще одна ночь из оставшихся мне двадцати. Или тридцати. Еще тридцать раз встретить рассвет.
Звоночек на двери лавки.
— Быстро уходи, — мама шепчет.
Я замешкался, и она потащила меня за собой, схватив за рукав, усадила на кухне.
Собака, которая кашляет, лает, замолкает, царапает прилавок и дверь в кухню.
— Ко мне, Жорж, ко мне, я сказал. — Голос я узнал, Фелисьен, собственной персоной. Стоит против двери. Я притаился за дверью.
— Привет, Фелисьен, — говорит отец и подобострастно смеется. Отец готов стелиться перед всяким. Так и не научился вести себя по-другому. — Привет, Фелисьен, как дела?
— Идут понемногу, — отвечает этот подлец. Его резиновые сапоги скрипят.
— Ну, Фелисьен, чем тебя порадовать? — Мама; проснулась наконец.
— Альма, детка дай-ка мне пол-литра геневера из Балегема[11]. Тот, что делают французы, вреден моему желудку. Ты же знаешь, какие чувствительные желудки у всей нашей семьи. Чуть-чуть переложили специй в еду или небольшая перебранка — и готово, мой желудок взывает о помощи. А в воскресенье у меня будут гости, человек десять, годовщина смерти нашей матушки.
— Как же тебе пол-литра-то на всех хватит?
— Если они хоть чуть-чуть понимают в жизни, Дольф, то выпивку принесут с собой. Жорж! Ко мне! Ко мне, я сказал!
Жорж, белый терьер, толкает неплотно прикрытую дверь. Гавкает. Вбегает в кухню, видит меня, скорчившегося в углу. Жорж рычит. Под прикрытием двери я хватаю его за ошейник, подтаскиваю поближе, левой рукой зажимаю пасть. Он скулит. Продолжая зажимать пасть, я поворачиваю его голову, подношу к своему лицу. И дую ему в нос. Он скулит, как охрипший ребенок, дрожит; мокрый нос, мокрые зубы. Я отпускаю его, и он бросается к двери.
— Ко мне, Жорж, ко мне.
— Пока, Фелисьен, merci, спасибо, и до скорого, и merci.
— И вам хорошего дня.
Пот, как вода, течет по спине и между ног. Я возвращаюсь в комнату.
— Ты его прибил, что ли, пса? — спрашивает мама.
— Этот пес давным-давно не в себе, — говорит отец.
Мама закладывает руки за голову. Потом наклоняется, пока ее лицо не касается коленей. Она работала медсестрой, а ее волейбольная команда когда-то победила в чемпионате Юго-Западной Фландрии, я забыл, когда и в какой категории.
8
100 бельгийских франков в 1960-е годы примерно соответствовали 2 долларам, а доллар тогда был дорогой, американцы любили ездить в Европу.