Байбиче вскинула руку — зашуршал рукав шелкового платья — и, точно это было нечто омерзительное, с брезгливым видом сняла с воротника Текебая прилипшую былинку. Потом продолжала, глядя ему в глаза:
— Я все вижу. После того, как Зуракан попыталась сбежать от нас, она совсем распустилась. Она только вид делает, что стала послушной, а в душе у нее черным-черно. Стоит подвернуться удобному случаю, и она покажет себя. От этой «свободы» скоро, вероятно, все они, глупые овцы, перебесятся.
Байбиче смолкла на секунду, сделав серьезное лицо, словно прислушиваясь к чьему-то совету. Текебай молчал, не смея раскрыть рта. Он, конечно, понимал, что байбиче завела разговор неспроста. Зуракан и в самом деле не однажды последнее время ошарашивала его вопросом: «Избавишь ты меня, наконец, от этого рабства, или мне одной идти, куда хочу?» Но куда она хочет идти? С кем? Текебая все больше охватывало ощущение, будто он заплутался в густом тумане. Видя замешательство батрака, Букен толкнула его в колено:
— Текебай, племянник мой любимый, послушай ты меня: только овца не бесится с жиру, только джигита не испортит баловство родителей. Женщину, которая чтит мужа, уважает народ. А муж, который не может заставить жену почитать и слушаться его, не мужчина, а смердящий труп. Смотри не будь размазней! Мужчина, который не может держать жену в руках, похож на подстилку, на которую садятся все, кому ни вздумается. О боже… Не со злобы говорю это, а потому, что болею за тебя. Ты посмотри на свою жену — так и липнет к мужчинам. С мальчишками в альчики играет. Парней молодых хватает за руки, вокруг себя кружит. Ай-яй, какой срам! Или… О боже!.. Язык не поворачивается. Сядет верхом на голую спину бычка и скачет взад-вперед. Смотреть стыдно. Стыдись не стыдись, а что поделаешь? Одно заботит: как бы из чужого аила кто не увидел! Но дурные вести не камень, не лежат на месте. Прознали об этом борукчинские аксакалы, рта моему баю раскрыть не дали, засмеяли его: «Что же это ваших молодок мужья ублажить, что ли, не могут? Скачут они, говорят, верхом на бычьих рогах. С чего это вы, карасазцы, распустили так своих жен?.. Неужели среди вас не осталось ни одного мужчины с тесаком?» Вернулся оттуда мой бай и говорит: «Я сквозь землю готов был провалиться!» Даже сон у меня пропал с того дня. Если ты и дальше будешь давать жене волю, она еще и не так опозорит наш род. Если не примемся лечить вовремя, болезнь может далеко зайти. А если — не приведи аллах увидеть такое! — болезнь у Зуракан разрастется, она может занедужить бешенством. Давным-давно, когда я была девочкой, одна молодка в нашем аиле взбесилась. Пропади оно пропадом, бешенство это: глаза у неё стали красные, как горящие головешки; белая пена изрыгалась изо рта, набрасываться стала на всех… Увидит собаку — набрасывается на собаку, увидит камень — и на него кидается. Срамота, одним словом, и только! Тогда-то мне и привелось услышать, как одни знающий, святой жизни старик поведал: «Болезнь эта называется «курттама»[38]. Ею болеет — одна из тысяч. Надо было лечить заранее…»
Похлопывая его по коленям, байбиче стала успокаивать Текебая.
— Ты не пугайся. Жена твоя вылечится, только не вздумай ревновать, дрожать за свою честь. Видишь ли, чтобы вышибить из нее дурную болезнь, нужна плоть еще семи холостяков, кроме твоей. Ты не огорчайся, не горюй. Вдоль арыка, в котором течет вода, всегда зелено… Но на это дело необходимо согласие мужа. Да не артачься ты! Она станет послушной и покорной, как бессловесная серая ишачка! Послушайся меня! Дай согласие, племянник мой.
Текебай, не в силах выговорить ни слова, не поднимал глаз от земли.
— Через три дня на той стороне речки начнется, говорят, большой той. Все, кто на ногах в нашем аиле, уйдут на той. Конечно, это будет очень тяжело для тебя, такого никогда до этого нигде не делали. Но только дай согласие, все остальное я улажу сама.
Текебай стоял в замешательстве, сам не зная, дать тут же свое согласие пли воспротивиться замыслам байбиче… В отчаянии он залился слезами.
С прошлой весны Серкебай избегал разбивать свои юрты слишком близко к аилу. Если раньше вокруг его юрты располагалось, самое меньшее, десять — пятнадцать жилищ, то теперь в непосредственном соседстве с ним было каких-нибудь два-три семейства. Женщины приходили в его юрту, чтобы помочь подоить коров и овец, мужчины — присмотреть за скотом. Сделав работу, все расходились по своим юртам, каждому своих домашних дел хватало.