Согласен, не согласен… тупой вопрос. То ли оставшиеся полтора года, копать окопы, то ли в Москве изучать иностранные языки, к которым, я опять же, имею большую склонность.
Естественно, я согласился и через три месяца был вызван в абитуру. Благополучно сдал экзамены и был определен на Восточный факультет. В это время, как, впрочем, и до сих пор, на Ближнем Востоке во всю шла война, и чтобы обеспечить наше в ней участие, примерно две трети курсантов Восточного факультета изучали, в качестве основного, арабский язык. Кинули на него и меня.
Готовили нас сурово. На первом курсе было только два предмета – профильный язык и история КПСС. Арабским нас долбили по восемь часов в день, и еще пару часов вечером самоподготовки. Некоторые такого темпа не выдерживали и ломались. Их отчисляли, одного из института увезли прямиком в дурку.
Я упрямый, выдержал.
После исчезновения Сашки, тетка Софья ко мне резко охладела, возможно она догадывалась, о наших с Сашкой отношениях, но так или иначе, ни разу ко мне не приехала, на письма и звонки не отвечала.
После первого курса меня отправили в годичную командировку в Египет. И уже там я узнал, что тетя скоропостижно скончалась.
Поскольку, формально она была мне никто, на похороны в Ленинград меня не отпустили. Так и не удалось мне с ней попрощаться – ни с живой, ни с мертвой. И так я стал уже окончательно, круглым сиротой.
* * *
Дверь без стука открылась и в кабинет, как-то боком протиснулся новый персонаж. Был он низенький и толстенький, с обширной лысиной и козлиной «курчатовской» бородкой. Одет несмотря на жару, в удушливый костюм и галстук. В руках держал кожаную папку.
– Знакомься, лейтенант, это Виктор Павлович. Он у нас гражданский специалист.
Да уж, – подумалось мне, – из всех ГРУшников в этом помещении, только у Ниночки приличный военный вид.
Виктор Павлович свалил свою ношу на стол и прежде, чем поздороваться, достал платок, протер потную лысину и ладони, и только тогда протянул руку сперва мне, а потом полковнику. Как и следовало ожидать, ладонь у него была вялая и влажная.
– Пока с архива поднялся, упарился весь… – пожаловался он, сквозь частое дыхание.
– Что ж ты Витя вырядился, как на симпозиум? – усмехнулся Михаил Юрьевич, – жарко ведь.
Глава 2
– В архиве-то прохладно, сам знаешь – микроклимат. Да, и фасон, понимаешь, надо держать перед сотрудниками. Это тебе, башибузуку, все дозволено! Вон, как вырядился… ещё бы в плавках на службу пришел… Как тебя Ниночка терпит?
Тут, кстати, вошла референт с подносом, на котором стояли две чашки чаю, вазочка с рафинадом и блюдце с сушками.
– А вам Виктор Палыч, чаю принести?
– Что ты, милая! – замахал руками тот, – и без того сейчас мозги расплавятся! Чего-нибудь бы холодненького, если можно.
Кивнув, она удалилась.
– Ну-с… – толстяк, окинул меня оценивающим взглядом, – вон, ты у нас какой вымахал Максим Кошкин… лейтенант!
– В смысле, у вас? – не понял я.
– Не обращай внимания, – вмешался Михаил Юрьевич. – Палыч, хорош языком чесать, доставай бумагу.
– Ну, бумагу, так бумагу, – он открыл кожаную папку, достал из неё папку бумажную, с надписью дело №793В, шифр 03/01. Развязал тесемки и достал оттуда какой-то листок. Положил на стол и толкнул в мою сторону. Я поймал его, прихлопнув ладонью.
– Что это?
– Разворачивай и читай, – сказал полковник.
Бумажка оказалась свернутым вчетверо, ветхим, потертым на сгибах листком формата А-4, исписанным рукописным текстом. Я вчитался… обалдеть!
– Вслух читай, – скомандовал Михаил Юрьевич.
«Макс, мальчик мой! – стал читать я. – Если ты читаешь эти строки, значит, обстоятельства сложились так, что без твоей помощи не обойтись. Я не хотел привлекать тебя к нашему делу, по крайней мере, на текущем этапе – ты еще слишком молод и неопытен. Но раз письмо у тебя, значит обратиться больше не к кому. Писалось оно давно, на самый крайний случай. Тебе надо будет доставить одну вещь. Если будешь следовать моим указаниям, большого труда, это не составит. По крайней мере, я на это надеюсь!
Обязательно сохрани эту вещь и принеси мне! От этого очень многое зависит.
Удачи тебе!
Твой дядя Марк».
Я поднял взгляд. Они смотрели на меня глазами по полтиннику, словно приведение увидели.
– Что?
– На каком языке, это написано? – наконец, спросил Палыч.
– На русском, – я удивился, чего они дурака-то валяют.