Молчаливый Васько Приступа успокоил:
- Казак-то - воин. Всем нам воинами быть не к чему, а думаю, что польские паны не вернутся. А свои - что ж... одной веры люди, совесть будут иметь, да и порядки не те отныне заведутся...
- Свои!.. - Гуляй-День с сердцем повторил это слово и вздохнул. - Что свои, что не свои - одно племя. У нас кто паном был? Свой - Адам Кисель. Может, ты-то с ним в согласии жил, Васько, он к тебе не цеплялся. Тебе что? Два мельничных постава имеешь, я мелю у тебя, вон Гайдуков отец да еще полсела, - злотые сами в карман плывут. Свой своему руку подаст, это правда...
Приступа огляделся кругом, - холодом повеяло в лицо. Смотрят все на него пристально, словно следят за каждым движением. Пришлось сказать:
- Да разве я спорю! Оно, известно, лучше - воля, да уж как от бога суждено. Против бога кто пойдет...
- А это бог сказал, чтобы пять дней на пана работали? - голос Нечипора дрожал, в глазах вспыхнули огоньки. - Это бог велел, чтобы брата моего дозорцы Киселя палками насмерть забили? Разве это бог велел, Васько, чтобы за каждую курицу или за каждую утку зарезанную платить подать державцам Речи Посполитой?..
Нечипор замолчал. Хмель выветрился из головы. Неведомое завтра вставало и тут глухой стеной, а надо бы заглянуть туда, за ту стену, чтобы не жить вслепую, ожидая, что утро даст... А может, лучше именно так и жить? А то заглянешь, да такое увидишь...
Наконец споры затихли. Снова начали вспоминать о погибших, и о том, как паны бежали, и о том, что было под Желтыми Водами и Корсунем. Жаловались на неурожай...
- Кому было за землей ходить! - сказал отец Нечипора. - Все на войну ушли. Одни старики да бабы. Да и татары покоя не давали...
- Прогнать бы их, а то и проучить, - сказал Гуляй-День. - Зря гетман с ними цацкается.
- Не с нами будут, так польскому королю помогу дадут, - ответил Галайда.
- Известно, что так, - согласился Гуляй-День.
Уже смеркалось, когда разошлись. Тихо стало в хате, душно. Нечипор накинул на плечи отцовский кожух, вышел из хаты. Синие сумерки ложились на землю. На горизонте багряные пятна окрасили небо, и оттуда бил в лицо резкий, знобкий ветер. Справа, на взгорке, отсвечивал багряные краски заката в своих высоких окнах панский палац. <Будто притаился и ждет, недобро подумал о нем Нечипор. - Бог даст, не дождется своего... А может...> Но не хотелось думать об этом. Сжималось сердце, когда вспоминал, что не повидал еще Марию. А может, забыла она про него? Может, и замуж вышла?
Килына вышла на порог, постояла и несмело тронула за плечо брата:
- Дивчина одна спрашивала про тебя...
Говорила загадочно, а в глазах искорки смеха сверкали.
- Какая там дивчина?.. - отмахнулся Нечипор, стараясь не выдать волнения.
- Мария! Забыл разве, Нечипор, или, может, краше в Киеве нашел?..
И тогда, откинув смущение, пылко воскликнул:
- Нет краше для меня, Килына, нет! Так и скажи ей, так и скажи. Да что говорить: сам пойду к ней! Сейчас пойду!
Нечипор вернулся в хату, быстро оделся, сдвинул шапку набекрень, перекинул через плечо саблю и, ничего не сказав матери, - а она молча следила за ним, понимая и сама, куда это так спешит Нечипор, - вышел из хаты.
...Проходили дни. Казалось уже Нечипору, что и не выезжал никуда. Словно, как прежде, жил все это время в Белых Репках. Одно только, что уже не тащатся до зари на панский двор люди, не видно на улицах есаулов да гайдуков. Только палац на взгорке, над прудом, неприятно напоминал о том, что было и что могло вернуться снова.
...Мария не забыла его. Это он увидел сразу в тот же вечер, когда пришел к ней. Уже и родители ее смотрели ласково на него и радушно встречали, и он как-то сказал прямо:
- Весной приеду, сватов зашлю...
- Попробуй, парубок, - приветливо сказала мать Марии.
И вот они вдвоем с Марией. Мечтают вместе, какая жизнь будет после войны.
- И когда уж кончится эта война? - спрашивает Мария.
Разве он может ответить на такой вопрос? Однако уверял ее, - скоро. И снова мечтал вслух о том, какая жизнь пойдет тогда в Белых Репках... Но с каждым днем все ближе вставала разлука, и Галайда часто думал: суждено ли ему будет снова увидеть родное село? Он гнал от себя тревогу, но совсем погасить ее не мог.
В воскресенье, накануне отъезда своего в полк, стоял Нечипор на майдане перед церковью. Кто-то разжег костер, грелись у огня. Гуляй-День рассказывал: люди из соседнего села передавали, как на той неделе татарский отряд ворвался к ним, пограбил селян, а нескольких дивчат забрал с собой. Нечипор тут же подумал о Марии. Быть может, ее тоже ожидает такая доля? А кто защитит? В памяти возникали недавние дни, когда его полк стоял бок о бок с отрядами перекопского мурзы Тугай-бея. Вспомнилось, кидались в бой татары, когда видели, что казаки уже врезались во вражеские ряды, а как неудача - первые скакали назад, спеша скорее покинуть поле боя. И всегда в обозе у них было без числа пленников. Рассказ про татар вызвал в сердце Галайды острый гнев.
- А это не татары ли? - спросил кто-то, указывая на верховых, приближавшихся к площади.
Но то были не татары. Когда они приблизились, селяне увидали за шеренгой верховых несколько крытых саней. С улицы, наперерез поезду, галопом выскочили верхами дозорные. Впереди скакал Федор Кияшко, держа левой рукой уздечку.
- Кто такие будете? - грозно спросил Кияшко, перерезав дорогу конным.
Те остановились. Селяне окружили их тесным кольцом.
- Жолнеры! - выкрикнул Гайдук. - Вот, не сойти мне с этого места, ей-богу, жолнеры! Вот встреча! В последний раз, паны, виделись мы с вами под Замостьем...
Один из конников тихо проговорил:
- Послы его величества короля Речи Посполитой.
- Грамоту покажи, - не удовлетворился Кияшко. - Все мы послы. А ты грамоту покажи.
- Что же ты, слову шляхтича не веришь? - возмутился конник.
- Знаем, какое это слово, - настаивал Кияшко. - Ты грамоту покажи и что там в санях везете. Может, беду какую натворили. А ну, хлопцы, обыщите сани...
- Не дозволю! - вскипел конник. - Не имеешь права, хлоп...
- Как ты сказал? - Острая злоба подступила к горлу. Нечипор схватил за узду коня шляхтича. - А ну, слезай, мы покажем, где тут хлопы!
- Давай грамоту! - крикнул Гайдук.
Казаки подступили к саням. В передних санях чья-то рука откинула запону. Отблески огня осветили бледное лицо и седую бороду.
- Покажите грамоту, пан Тикоцинский, - сказал седобородый и уже хотел опустить запону, но Гуляй-День подскочил к саням:
- Что ж вы прячетесь, пан воевода? Хлопцы! Да это ж пан Кисель! объявил он народу. - Что ж не здороваетесь с хлопами своими? Не узнали Белые Репки? Или память коротка?..
- Хмелем присыпало им память! - засмеялся Галайда.
- В палац бы свой наведались, - посоветовал Гуляй-День. - На могилку пана вашего управителя сходили бы...
Адам Кисель, стиснув зубы, молчал. И надо было молчать. Он понимал: лишнее слово может привести к неприятностям. Довольно было и переяславских обид... Тикоцинский вынул грамоту и протянул Кияшку:
- Только зря... Не прочитаешь... - сказал он с гневом и насмешкой.
Кияшко, ничего не ответив, нагнулся к костру, неторопливо прочел вслух:
- <Именем гетмана Украины, Зиновия Богдана Хмельницкого, объявляю неприкосновенность особ послов его величества короля польского Яна-Казимира к гетману нашему, Адама Киселя...> - замолчал. Дальше продолжал про себя и только в конце снова громко огласил: - <Генеральный писарь Войска Запорожского Иван Выговский, своей рукой>.
Возвратил грамоту.
- Это другое дело. Поезжайте, паны, спокойно. По мне - напрасно вам такую грамоту дали. Я бы не дал!
Казаки расступились.
Завернувшись в медвежью шубу, Адам Кисель тихо шептал:
- На кол всех, перевешать всех, огонь и меч на головы ваши, быдло, чернь подлая и предерзкая...
Утешался надеждой: наступят для королевства времена, когда он насладится местью. Так будет, - твердил он себе, - так будет!
...А через две недели, в Варшаве, сенатор Адам Кисель говорил канцлеру Оссолинскому:
- Все труды мои, как видите, напрасны. Зверь поселился в сердце этого схизматика. Надругался над нами, послами королевскими, и оскорблял весьма. А страшнее всего не он, нет, не он, а чернь подлая... От нее больше всего придется испытать... Заверяю вас, вельможный пан, что такого бунта свет не видел. Не за гетманскую булаву воюет Хмель, дальше простирается его дерзновенная мысль, а еще дальше устремилась в помыслах своих лукавая чернь...