- Простит ей папа и этот грех, - загадочно и двусмысленно ответил Лентовский.
Выговский вздрогнул от удивления. Догадка молнией сверкнула и приковала к креслу. Так вот что! Едва сдержался, чтобы не спросить. Но Лентовский уже заговорил о другом:
- Пора мне, пан писарь. Прими благословение мое. Будет случай, сам с тобой встречусь, а не то придут от меня верные люди, знак тебе подадут...
<Заговорил со мной как с сообщником>, - с досадой подумал Выговский.
- ...Вот этот перстень, - ксендз протянул длинный сухой палец с надетым на него золотым перстнем; на черном аметисте посреди перстня сияло серебряное распятье. Снял перстень, показал внутри его латинскую надпись:
Склонил голову, закрыл глаза.
...И пошел из горницы к выходу, словно ничего не было. Выговский так и остался недвижим. Держал в руке коробочку, оставленную Лентовским, и если бы не она, можно было бы подумать, что все это дурной сон. Уже чудилось страшное и непоправимое. Гневный взгляд Богдана, едкие вопросы Капусты, злые и безжалостные слова Богуна. Мелькнула мысль: <Хорошо, что чума забрала в ад Кривоноса; одним меньше будет...>
<Будет? Когда? Если они дознаются...> - мороз пробежал по спине. Но это невозможно! В конце концов, он и раньше сам с собой подолгу беседовал о том, что сказал ксендз. Только надо держаться сторожко, не забываться ни на миг. Сейчас надо итти вместе с гетманом и не вызывать никаких подозрений. Кто знает, сколько продлится это <сейчас>, если фортуна и дальше будет баловать Хмельницкого? Что ж, и тогда он, Выговский, не упустит своего... Но ксендз прав, их всех рано или поздно раздавят. И мысленно уже отделил себя от всей старшины: <Что мне с ними?> Да, да, главное теперь - осторожность. В конце концов, он так ничего и не сказал ксендзу. А из того, что рассказал Лентовский, выходило - его в Варшаве знают. Следует выждать и присмотреться. Там, в Варшаве, не дремлют. Генеральный писарь даже присвистнул, вспомнив про Елену. Теперь не было сомнения - она связана с иезуитами. Ксендз сказал: <Папа простит ей>. Дорого дал бы Капуста, если бы отнести ему этот медальон... Достал его из футляра, потянул за цепочку. Сердце со стрелой. Повертел в руках, ковырнул ногтем сбоку. Медальон не открывался. <Чорт с ним, - решил про себя. - Еще успею>. И спрятал в карман.
Успокаивал сам себя: в конце концов, он ничего Лентовскому не обещал. Да и ксендз не просил ни о чем. Встретились, и, в случае нужды, забыли. Но тут же, услышав за дверью легкие шаги Гармаша, спохватился: <А он?.. Впрочем, что знает он? Скажу - ксендз приходил просить за своего племянника, взятого под стражу. А то и вообще ничего не скажу>.
Бесшумно отворилась дверь, вошел Гармаш:
- Присели бы, пан Выговский... Мальвазии отведайте...
Он захлопотал у стола, ловко накладывал на тарелки закуску, налил вина в кубки. Точно вспомнив о чем-то, хлопнул себя по лбу:
- Вот память!.. Девичья память у меня, пан писарь... - Поставив свой кубок, полез в карман, протянул Выговскому бархатный кошелек: - Извольте, пан ксендз передал.
Выговский недоуменно спросил:
- Что это?
- Деньги, пан генеральный писарь.
- Какие деньги? За что?
- Две тысячи злотых. Так и просил передать. Забыл за разговором, возвращаться же не захотел. Духовного сана, а в приметы верит. Говорит: <Вернусь - неудача>. Просил передать: <Это, говорит, пан Выговский знает, от кого>. Выпьем, пан писарь.
- Погоди... Ну тебя к дьяволу с твоим вином! - В глазах все прыгало: стол, кубки, широкое, как полная луна, лицо Гармаша.
- Обеспокоены чем, пан Выговский? Что с вами? - допытывался Гармаш.
- Вороти его скорее... - приказал Выговский, но тут же подумал: поздно уже, надо что-нибудь другое выдумать. Крикнул: - Стой!
Гармаш замер у двери. Опускаясь в кресло, Выговский пояснил:
- Деньги эти мне ксендз должен был, только ошибся - не две тысячи, а одну тысячу восемьсот. Надо вернуть остаток.
Гармаш засмеялся:
- Он вас, проклятый лях, видно, ростовщиком считает... Видите, с излишком долг отдал. Ну, это не беда. У них денег довольно, а в хозяйстве лишнее не помешает...
Выговский не слушал, думал о другом. Нет, Гармаш не выдаст. Генеральный писарь давненько знал этого ловкого купца. Был с ним связан не одним уже делом. Поглядел на него пристально, испытующе. Гармаш жмурился, цедил сквозь зубы мальвазию. И вдруг сказал с самым простодушным видом, глядя в лицо генерального писаря:
- Чуть не забыл, пан Выговский: говорил еще ксендз, что деньги эти вам от сенатора. Сначала ничего не сказал, мол, сами знаете, а выходя в калитку, повернулся и сказал. Вот брехун, а еще духовный сан на нем...
У Выговского поплыло перед глазами лицо Гармаша.
Стиснув эфес сабли, проскрежетал:
- Лишнее себе позволяешь...
- Избави бог! - перекрестился Гармаш.
- Язык крепко держи за зубами. Ты меня знаешь?
Встал и нагнулся над Гармашем.
- Знаю, пан писарь, и не первый год знаю. И люблю, и уважаю, и придет время, когда возглашу со всем достойным людом славу тебе, как гетману Украины. Придет время... - Гармаш сыпал слова, как горох. - Разум твой и сила достойны того. И до сей поры не понимаю - почему он, а не ты? А? Почему?!
- Молчи, - зло сказал Выговский, - молчи! - Сел и закрыл лицо ладонями.
Гармаш придвинул кресло ближе.
- Разум у вас королевский. Пусть теперь он. Вся чернь за ним идет, как овечье стадо. Смрад вокруг и пыль, а нам прибыль, прибыль, пан Выговский. Кто с умом, пусть оглянется и о маетностях своих подумает. Шляхту он-таки напугал, что правда, то правда, она теперь уступит, ну, мы потом все перевернем, и увидите, - не быть ему гетманом, уберем. И тогда вам славу возгласит Украина... А чернь свое место займет, свое место - и только.
- Довольно, - твердо сказал Выговский. - Пора мне. Так что помни.
Гармаш низко поклонился. Не выдержал жесткого взгляда Выговского, опустил глаза. Проводил до дверей, почтительно шел не рядом, а на шаг позади.
Уже во дворе робко попросил:
- Купил именьице у одного шляхтича, земли немного, мельница, живность всякая, да все посполитые успели порастащить, вот, может, грамотку бы какую про послушенство...
- Добро, - кинул через плечо Выговский, - получишь грамоту.
Вскочил на коня, не слушая благодарности Гармаша. Когда Выговский был уже за воротами, Гармаш выпрямился. Одобрительно оглядел амбары, крытые черепицей, просторный дом в девять окон по фасаду. Заморские псы ворчали в будках возле амбаров. Гармаш довольно потер руки, вспомнив, что такая же усадьба у него теперь и в Киеве. <Скоро и в Чигирине будет>, - подумал, входя в дом.
В сенях на сундуке дремал немой слуга. Махнул ему рукой: прочь! Тот кинулся на черную половину. Степенно и важно, словно его подменили после отъезда Выговского, прошел в горницу. Сел за стол. Налил полный кубок вина, повел утиным носом, поглядел влажными глазами на жареного гуся, отломил ножку, откусил, мотнул головой от удовольствия. Поднял кубок и громко сказал сам себе:
- Будем здоровы, пан Гармаш!
Выпил одним духом, даже слеза на глаза набежала от напряжения, выдохнул воздух и повторил:
- Будем!
7
Нечипор Галайда, казак Белоцерковского полка, просился у полковника Михайла Громыки на неделю домой, в Белые Репки.
- Меня, верно, уж похоронили там, думают - погиб. Надо наведаться, поглядеть, как живут. Так уж дозвольте, пан полковник, слетаю - и назад.
Полковник Громыка, покрутив длинный ус, пристально поглядел на Галайду:
- Домой, говоришь?
- Да, пан полковник.
- В Белые Репки?
- Так, ваша милость.
Галайда говорил со всей почтительностью, как научил его полковой есаул Прядченко, предварительно потребовавший за эту науку десять злотых. Громыка любил порядок и повиновение. Рука у него была тяжелая, и в гневе он вспыхивал в один миг. Казаки знали это, но уважали полковника за отвагу. И Галайда терпеливо ждал.
- Так домой? - снова переспросил полковник.