Захудалая деревенька, обшарпанная церковка, вечно пьяный дьячок спит в алтаре. Треснувший колокол хрипит над заснеженными оврагами. Новый колокол отлить — пятьсот рублей, а Славян, говорят, за пятьдесят чинит. Дорого, но и корова-то нонеча червонец стоит…
Засовывая в ладанку ветхие ассигнации, отец Серафим смотрит, как мужики на веревках спускают с колокольни маленький, побитый, позеленевший колокол с древнерусской вязью на подоле. Вот он грузно усаживается в копну сена на санях. И-эх, нищета, и копешку-то свою отдал, и у попадьи еще кровных семь с полтиной, на корову скопленных, чуть ли не с мордобоем выдирать пришлось… Путаясь ногами в рясе, идет отец Серафим к саням. На паперти, оттирая мокрые глаза трясущейся рукой, хмельной дьячок широко крестит колокол раскольничьим двоеперстием.
Над Мотовилихой — бурые дымы из черных труб. В закопченных цехах — лязг. У ворот — рабочий: тулуп нараспашку, картуза не снимает, зубы в улыбке в два ряда. «Слышь, мастеровой, где тут у вас Славян-то, что колокола паяет?» — «Ага, батя, и ты без науки никуда? Много вас таких со всей губернии поднаперло, долгополых. Туды вон одра своего подавай, к конторе». — «А верно ли, паря, чинит-то Славян? Можа, брякнешь разок, да и усвистали денежки?» — «Верно, батя. Хоть затрезвонься. Мы к энтому делу твово Илью-пророка приставили. Ране он своей молоньей абы как лупил, а теперича мы ее в лекстричеству пустили». — «Типун тебе на язык, охальник!» — «Ладно, батя, не лайся. Вона, гляди, сам Никола Гаврилыч идет…» Корявые, натруженные руки отца Серафима сами собою стащили с лысины шапку — по заводскому двору вдалеке быстро прошагал невысокий, худой, головастый человек в мундире и фуражке, в круглых очках с металлической оправой.
Конторщик, крапивное семя, быстро бумагу подмахнул, на щетах щелкнул и деньги сгреб. Колокол увезли. Три дня отец Серафим на постоялом дворе ждал, с клопами сражался. Наконец вернули колокол. На боку у него — свежая синяя полоса.
Колокольный звон — чистый, яркий — бился, дрожал над деревней, плыл над крышами, над снеговыми полями, над темными перелесками под мглистым облачным небом, словно вновь в горных высотах застучало любящее божье сердце. Бабы слезы вытирают, мужики самогонку пьют. Попадья, как услышала колокол, так сразу и оттаяла. Постояла на крыльце, крестясь, и все простила, как бог велел — и копешку, и семь с полтиной. Тоже шкалик на стол выставила и двинулась баню топить.
Пьяный дьяк на колокольне на веревке пляшет с полудня. Как еще с верхотуры не сверзился — не понять, видно, черт его гвоздями к небу приколотил. Час дьяк в колокол колотит, другой час, третий — солнце уже елки достает. И вдруг как ножом полоснуло — звон вмиг лопнул и сменился прежним хриплым лаем, аж псы взвыли. Отец Серафим сломя голову в церкву кинулся, взвился на колокольню. «Опять разбил, антихрист!..» — и дьяку по зубам хлоп. Дрожащими руками колокол ощупывает, еще гудящий, не остывший. Вот — трещина… «Обманул Славян, едри его в душу, на святом деле лапу погрел!..» Но стоп! Вот — трещина, а вот — с другой стороны! — и полоса лекстрическая… Целая!
Выглянул отец Серафим с колокольни — внизу мужики толпятся, его в бога душу мать кроют.
— Не пробожил я ваши денежки, мужички? — крикнул им отец Серафим. — Вот вам крест! Дьячище, пьяница, колокол разбил, а лекстричества целая! Верное дело у Славяна, мужички!..
По всей земле и в межпланетном пространстве горят Славяновские огни.
Лебеди Ермака
У историков есть профессиональное заболевание — любовь к точке. Им надо все вызнать до самого конца, а в конце влепить жирную точку — баста! Все известно и вопросов быть не может! Но и у поэтов тоже есть профессиональное заболевание — боязнь точки. Поэт — он как музыкант, которому надо, чтобы сыгранная мелодия, после того, как опустятся смычки, продолжала звучать в душах людей. И жизнь, личность Ермака — это удивительная штука в истории и поэзии нашей земли. Здесь конкретные события превратились в народный эпос, а наука, сколько ни бьется, не может загнать его обратно из поэтической стихии в скорлупу фактов, не может песню превратить в прозаический документ. Так хирург, сколько бы он ни резал, не может найти в человеческом теле душу.
О Ермаке сочинены десятки романов, повестей, рассказов, сложены легенды, былины, стихи, написаны диссертации, исследования, монографии — а загадка остается загадкой. Она парит над нами, как лебедь в золоте заката — высоко, легко, не шелохнув крыльями. Тайна Ермака всегда обращена к нам, как подсолнух к солнцу, как стрелка компаса к северу, как лик луны к земле, но разгадка этой тайны не в древних фолиантах и не в наконечниках стрел, что бережно извлекают из могильников археологи. Разгадка тайны Ермака в нашей любви к родине и любви к человеку, в нашем стремлении к красоте и в мужестве на дорогах судьбы, в нашей печали, памяти и гордости. И мне кажется, что ближе всего к разгадке тайны Ермака, к пониманию и к истине, подошел Бажов в маленьком сказе «Ермаковы лебеди». И не взыщите, что я буду обращаться к этому сказу, как к самому верному слову. Я попытаюсь доказать свою правоту.