— Кто взял тебя туда? — спросила она.
— Тот поляк, помнишь? — и один испанец, который говорил по-английски. Он был великолепен, этот тореадор, лежавший на кровати во всем своем облачении, кроме туфель, и целая толпа суетилась вокруг — бу-бу-бу-бу-бу! — ты никогда не слышала такого шума!
— Ты не мокрый? — спросила Кэт.
— Нет, ни чуточки. Совершенно сухой. Видишь ли, я надел плащ. Только голова, разумеется, мокрая. Мои бедные волосы прилипли к лицу, словно краска стекала с головы. — Он со смущенной улыбкой провел рукой по своим тонким волосам. — Оуэн пришел? — спросил он.
— Да, он переодевается.
— Я тоже поднимусь наверх. Полагаю, скоро время обеда. Ах да, уже поздновато для обеда! — Обнаружив это, он просиял, словно получил подарок.
— Кстати, как та добралась? С нашей стороны было довольно подло отпускать тебя одну, — сказал он, нерешительно задержавшись в дверях.
— Вовсе нет, — отмахнулась она. — Вам хотелось остаться. А я сама сумею о себе позаботиться, не маленькая.
— Та-ак! — протянул он в своей американской манере. — Пожалуй, можешь! — Потом с хохотком сказал Тебе бы стоило видеть, как народ в спальне, воздевая руки, расхваливал тореадора на все лады, а тот возлежал на кровати, как Венера с толстой сигарой, слушая своих обожателей.
— Рада, что я этого не видела, — отрезала Кэт.
Она села; руки ее дрожали от ярости и муки. Грех так злиться! Какой тут грех, если ты возмущена до глубины души! Как можно быть таким, как эти американцы, — налетать на мертвечину сенсаций и пожирать ее с жадностью стервятников! В этот момент оба, и Оуэн, и Виллиерс, казались ей, как стервятники, омерзительными.
Более того, она чувствовала, что они оба ненавидят ее прежде всего потому, что она женщина. Все шло хорошо, пока она не противоречила им, была с ними заодно. Но стоило ей разойтись с ними хоть в малейшем, они автоматически начинали ненавидеть ее уже за то, что она женщина. Ненавидели саму ее принадлежность к женскому полу.
И здесь, в Мехико, с его исконным убожеством и злом, давящим, как объятия рептилии, ей было трудно это выносить.
Она по-настоящему любила Оуэна. Но как она могла уважать его? Столь пустого, ждущего, чтобы внешние события заполнили его пустоту. Охваченного американского рода безысходностью от ощущения, что жизнь проходит зря, что еще не жил по-настоящему. Упустил что-то. И это ужасное предчувствие заставляет его бросаться к любому уличному сборищу, оно притягивает его, как магнит стальную стружку. И тут вся его поэзия и философия улетучиваются, как дым докуренной сигареты, он стоит, вытянув шею в очередной отчаянной попытке увидеть — просто увидеть. Что бы это ни было, он обязан это увидеть. Не то что-то упустит. А потом, увидев старуху в лохмотьях, попавшую под машину и истекающую кровью на мостовой, возвращается к Кэт, бледный от испуга, больной, смятенный, ошеломленный и все-таки, да, довольный, что видел это! Видел Жизнь!
— Я, — сказала Кэт, — не устаю благодарить Бога, что я не Аргус{4}. Мне часто даже двух глаз слишком много для всех этих ужасов. У меня не текут слюнки при виде жертв дорожных происшествий.
За обедом старались говорить о вещах более приятных, чем бои быков. Виллиерс приоделся к обеду и щеголял безупречными манерами, но она знала, что он посмеивается про себя над тем, что она никак не может переварить проглоченные днем отбросы. У него самого были черные крути под глазами, но это оттого, что он вкусил «жизнь».
Развязка наступила во время десерта. Вошли поляк и тот испанец, что говорил на американском английском. Вид у поляка был нездоровый и неопрятный. Она слышала, как он сказал Оуэну, который, конечно, приветливо поднялся ему навстречу:
— Мы предполагали, что вы здесь будете обедать. Ну, как вы?
У Кэт мурашки пошли по коже. Но в следующий момент она услышала, как тусклый голос, кое-как говорящий на стольких языках, фамильярно обращается к ней:
— Ах, миссис Лесли, вы пропустили самое интересное. Самое захватывающее! О, скажу я вам…
Сердце у Кэт зашлось от ярости, глаза вспыхнули. Она резко вскочила и обрушилась на него.
— Благодарю покорно! Не желаю вас слушать. Не желаю, чтобы вы обращались ко мне. Не желаю вас знать.
Она посмотрела на него, повернулась спиной, села и взяла питайю[7] из вазы с фруктами.
Малый позеленел и на мгновение онемел.
— Хорошо, молчу! — оторопело проговорил поляк, оглядываясь на испанца.
— Что ж… до встречи! — поспешно сказал Оуэн и вернулся к Кэт.