В свое время Андреа тоже так думала. Ей было немногим более двадцати, когда она очнулась в больничной палате, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой. Но излагать свое прошлое этому человеку сейчас — бесполезно, он слишком враждебно настроен. Видимо, он ничего не станет слушать и не поверит ей.
Он пробормотал проклятие, которое заставило ее напрячься.
— Как! Вы не читаете мне мораль? Вы не осуждаете меня за богохульство? — воскликнул он.
— Разве это поможет? — возразила Андреа и тут же пожалела о сказанном.
— Вы отлично знаете, что не поможет! — взорвался Гастингс.
— Зачем же вы пришли на проповедь?
— Пусть думают, что я хорошо себя веду. Только для этого.
Понимая, что она безнадежно проигрывает спор, Андреа сказала:
— Простите, мистер Гастингс, мне нужно собрать свои материалы в часовне.
— Что такое? Испугались настоящего, живого зека?
— Никогда не думала о вас как о зеке.
— Ага! Значит, вы все же думали обо мне. — Глаза его опасно сверкнули.
— Думаю, о вас думает каждый из двенадцати присяжных. Не каждый день бывает, что...
— Невинного сажают в тюрьму? — перебил он.
Андреа не нашлась, что ответить; он продолжает настаивать на своей правоте. Сейчас это потрясло ее больше, чем три месяца назад, в суде.
— Но заседатели тщательно взвесили каждую улику против вас.
— И что, мне сразу стало легче? — Он подошел вплотную, но она не отодвинулась, словно окаменела. — К чему была вся эта комедия?
Снова в душе девушки возникло горькое сожаление о том, что она не нашла себе замену и сама приехала в эту чертову тюрьму.
— Послушайте, мистер Гастингс, когда вас осудили, меня очень мучила совесть. Вы, конечно, не поверите...
— Ну ясно, вы мучились. Целых четыре часа, насколько я помню.
— Вы меня перебили. — Она не смогла закончить фразу, потому что он обхватил руками ее голову, притянул к себе и впился взглядом в глаза. У нее не было никаких ощущений, лишь боль от его пальцев, сжимающих виски. Она видела только его губы рядом со своими собственными. Эта близость отняла у нее всякую способность соображать.
— Скажите мне, пастор, — теперь это слово прозвучало как ругательство, — неужели у вас в душе не было страшных сомнений? Адского раскаяния? Чувства, что вы не сможете жить спокойно? Не было желания рухнуть и не подняться?
Терпя поражение в этой войне нервов, Андреа хотела крикнуть: «Да! Я испытывала раскаяние, и, возможно, гораздо дольше, чем вы могли представить!» Но почему-то язык ее присох к гортани. Может, потому, что его лицо тоже побелело от напряжения.
— Молчите? — Одной рукой он схватил ее за плечо и как следует тряхнул. Она знала: это жест бессознательный, Гастингс только стремится дать выход своему гневу. Но часовой у двери снова насторожился, он даже положил руку на кобуру.
Андреа мгновенно поняла, чем может грозить заключенному такая сцена. Это она довела его до исступления, а часовой может расценить увиденное как нападение. Значит, ей самой и следует выкручиваться.
— Люк, дорогой! — закричала она. — Ты не хотел, чтобы я здесь появлялась, я знаю! Но я должна была приехать!
С этими словами она впилась в его рот поцелуем, обвила шею руками, потом обняла за плечи — все это ради часового. Только бы Гастингс понял и подыграл ей...
Могла бы и не сомневаться. В тот же миг руки его скользнули ей под пиджак, обхватили ее спину, прижали к твердой, мускулистой груди. Ее «ах!» лишь послужило ему сигналом: он впился в ее губы еще крепче.
Боясь выйти из образа, она отдавалась поцелуям страстно, почти до самозабвения: ей было все равно, где она и как сюда попала. Вкус его губ, легкое покалывание щетины наполняли все ее существо каким-то радостным возбуждением. Но, испугавшись вольностей, которые допускал Гастингс, и главное — своей чувственности, Андреа прервала поцелуй и украдкой взглянула на часового. Он убрал руку с кобуры (что было очень кстати) и наблюдал за парочкой с большим интересом.
Ослабев от бурных чувств и слегка успокоившись за его судьбу, Андреа прошептала:
— Можно больше так не прижиматься.
— А мне понравилось, — ответил он с дьявольской усмешкой и снова заглянул ей в глаза. — Еще немножко. Вы должны мне рассказать, ради чего вы разработали хитроумный план посещения тюрьмы. И еще — зачем вы стали этим «живым щитом», неужели вам хотелось выгородить меня?
— Я вам уже объясняла: я приехала вместо старшего священника, — пробормотала Андреа едва слышно. Ей мешали не только противоречия, раздирающие душу, — она все еще ощущала его тело, прижатое к ней, слышала удары его сердца сквозь рубашку хаки, его ладони все еще прижимались к ее спине. — Теперь я понимаю, что не стоило этого делать.