- Я здесь,- неожиданно прозвучал голос, как уже один раз случилось в этом доме, и из тьмы коридора появился Петр, направлявшийся к открытой входной двери, освещенной факелами янычар.- Чего тебе нужно? Наверное, стряслось что-то важное, если при своей высокой должности вы обременили себя ночным визитом ко мне?
И тут случилось нечто очень странное: в тот момент, когда Петр выступил из темноты и появился в дверях, озаренный светом пылающих факелов, предводитель янычар сунул бунчук под мышку и освободившейся рукой схватил себя за нос; то же самое проделали его подручные, простые солдаты без бантика на лбу.
- У тебя халат Его Величества,- проговорил он гнусаво, как говорят, когда заложен нос.- Отдай его мне, я сам отнесу халат Его Величеству обратно, раньше чем ты сотворишь с ним что-нибудь скверное.
- Таков приказ Его Величества? - спросил Петр.
- Это не твое дело,- прогнусавил в ответ предводитель.- Мое звание достаточно высоко, чтобы без лишних церемоний и расспросов я мог поступить так, как приказал; отдай халат султана.
- Не раньше, чем ты объяснишь, отчего вы все держитесь за носы,- сказал Петр.
- Наверное, потому, что здесь воняет. И в самом деле, вонь страшная, как будто кто-то только сейчас вылез из сточной канавы,- заявил предводитель янычар, и его подчиненные одобрили этот ответ грубым янычарским хохотом, именно таким, каким заливались одичалые солдаты при захвате города, когда кидали в костры живых младенцев, и предводитель хохотал вместе с ними. Но не долго, потому что Петр поднес ему такую понюшку, что у того сразу из обеих ноздрей кровь хлынула струёй.
- Это чтоб у тебя, жук навозный, была настоящая причина держаться за нос,проговорил он; меж тем как предводитель янычар, отфыркиваясь и захлебываясь собственной кровью, медленно опускался на колени в дорожную пыль.- А с вами что, молодцы? - обратился Петр к солдатам, которые уже не гоготали, а лишь глухо ворчали, отступая под его взглядом.- Желаете, чтоб и вас так погладили? Если нет, так оставьте нас в покое и убирайтесь прочь! Халат я верну Его Величеству собственноручно, как собственноручно его и взял.
- Это тебе дорого обойдется! - злобно прошамкал предводитель янычар разбитыми в кровь губами.- За это ты еще свое получишь, помойная крыса!
Петр меж тем захлопнул двери и задвинул засов.
- Ничего страшного,- сказал он тестю, который, ни жив ни мертв от страха, рвал на себе волосы и сетовал, что из-за безумной нерассудительности Петра теперь уже точно конец всем надеждам и упованиям, только и остается что умереть, потому как янычары такого оскорбления не снесут, вернутся с подкреплением, и его, Хамди, так же как и Лейлу, а главное, Петра - растерзают в клочья.
- Ничего страшного,- повторил Петр в ответ на стенания старца,всего-навсего неумелая попытка втравить меня в такую заварушку, из которой мне не помог бы выбраться ни перстень Борджа, ни цитаты из Философа насчет сущности и случайности. Потому что если бы я отдал им халат султана, они бы его присвоили, бриллианты поделили между собой и - пиши пропало, а я потом объясняй,- куда подевалось султанское одеянье? А что до того, вернутся ли они еще сегодня с подкреплением - растерзать нас, этого вы, папенька, не опасайтесь, потому что хоть положение мое при дворе, кажется, сильно пошатнулось, я все еще носитель титула "Ученость Его Величества", а в привычках всех великих самодержцев-не спешить с отменой своих решений; они предпочитают всячески изворачиваться и вилять, лишь бы не дать повода для разговоров, будто они не ведают, что творят, и слово их не имеет ни малейшей цены и значения. Из этого ясно, что на сегодняшнюю ночь можно выбросить из головы все заботы и отложить их на завтра.
Сказав так, Петр ушел со своей женой Лейлой в спальню и - по выражению второй, серебристо-седой бабы-бабарихи - усердно там трудился и провел столь добрую работу, что профессиональное заключение первой - белой - бабарихи, будто Лейла еще недавно была девушкой, с каждой секундой окончательно теряло смысл. Наконец Лейла, утомленная и изнемогшая от наслаждения и счастья, с ощущением сладкой и полной расслабленности, когда кажется, будто тела уже нет, ибо каждая частичка молодого существа была удовлетворена и не знала, чего еще желать,- погладила Петра по волосам и прошептала:
- Ах, ты мой сокол. И он ответил:
- Я не сокол. Но не исключено, что скоро им стану.
Это древнетурецкое выражение означает, как мы помним, "уход в вечность". Но Лейла, представительница молодой генерации и не слишком образованная, как все женщины в тогдашней Турции, не знала этой прекрасной старой идиомы и потому в своем некритическом восхищении Петром, заведомо убежденная, что для него нет ничего невозможного, сказала:
- Конечно, я в этом не сомневаюсь.
СВЯТАЯ ЛОЖЬ ПЕТРА
Назавтра, после первой молитвы, в правительственном здании сераля должно было состояться Высочайшее собрание Совета, и историограф Хамди-эфенди, скромный ученый, отправился туда пешком;
молодой зять сопровождал его, чтобы вернуть халат Тому, Для Кого Нет Титула, Равного Его Достоинствам, точнее говоря, он выдумал этот предлог для того, чтобы проникнуть на заседание Совета и защитить себя, а заодно разведать обстановку и заставить замолчать своих недругов, ибо титул "Ученость Его Величества" был до такой степени неопределенным, а его обязанности и права настолько смутны, что даже оставалось неясным, смеет ли он принимать участие в Высоких заседаниях, хотя бы как последний среди чаушей, которым, как известно, позволялось лишь слушать и изредка сопровождать султановы изречения странным возгласом "бак!".
Дойдя до сераля, они убедились, что, судя по всему, совещание уже началось, потому как охранники визирей слонялись без дела по Двору блаженства; от внимания Петра не ускользнуло, что, завидев его и Хамди, они ничуть не присмирели, а, напротив, нахально пяля глаза и подталкивая друг друга локтями, раззявили распухшие губы, а страж главного входа на вопрос Хамди ответил: да. Его Величество будто бы пожелали, чтоб Совет собрался сегодня несколько раньше обычного, поскольку на повестке дня вопросы чрезвычайно важные и многочисленные и решение их не терпит отлагательств.
Это тоже ничего хорошего не предвещало, и ученый историк настолько был сокрушен, что не совладал с собой и, к немалой потехе охранников, томившихся во дворе, схватился за голову, точнее - за овальный край своего тюрбана.
- А мне ничего не сказали! Мне не сказали ничего! - простонал он и взбежал по лестнице из черного мрамора так проворно, что подол его черного халата обвился вокруг лодыжек сухоньких поспешающих ног.