Сентябрь 1908 года: авроровцы о себе
Не дотянешь — бьют, перетянешь — бьют.
Сурово время. Первая русская революция захлебнулась в крови и идет на убыль. Реакция, не только российская, международная тоже, могла бы торжествовать. Ужасы дикого черносотенного террора: карательные экспедиции регулярных воинских частей, суды, как говорится, без суда и следствия, виселицы и расстрелы, переполненные тюрьмы, долгие изнурительные этапы на каторги… Газеты, еще совсем недавно «смело» кокетничающие своей либеральной оппозицией царизму, немы и слепы сейчас на этот счет. Узнал, например, что только четыре по всей стране рискнули напечатать статью «Не могу молчать» правдоискателя Толстого, потрясенного беспрерывными казнями.
Но возможно ли растоптать или по крайней мере умолчать народную мечту о свободе?!
Письмо авроровцев в большевистскую редакцию — это достойный пример настроениям тех, кто созревал для новых классовых схваток.
Вот отчего, так понимаю, руководимая Лениным газета сочла необходимым для своих российских и зарубежных читателей поместить эту полную взрывчатой пропагандистской силы горькую матросскую исповедь.
В муках и в горечи письмо.
«Пища была следующей: горячая вода и несколько пучков травы, которая придавала зелено-мутный цвет всей этой жидкости. Хлеб постоянно запирался, так как г. Федосеев (офицер, отвечающий за питание команды. — В. О.) выражался, что много-де жрете, и если ему команда говорила, что нужно же что-либо кушать, мы ведь не собаки, брошенные на произвол судьбы, чтобы помереть с голоду, — тогда г. Федосеев приказывал принести два мешка сухарей, от которых пыль идет, когда их несут, и весьма скверный запах».
Еще о своей жизни: «Доктор все болезни лечит касторкой. Протестующих сажает больными в карцер».
Немало говорится об отношении офицеров к нижним чинам: «Механик подпоручик Александров во время своего дежурства на вахте изнурял команду совсем бесполезной работой».
И чем сиятельней погоны, тем хуже: «Старший офицер капитан 2-го ранга г. Бутаков… первого встречного призывал к себе и бросал ему непонятные слова: „Кого ты должен защищать во время усмирения, если начальник находится вблизи тебя, а его окружают бунтовщики?“ …Если же он отвечает с запинанием, тогда г. Бутаков прибегает к мордобитию… Тащит нижнего чина в свою каюту, чтобы его поступки не вышли наружу, и там делает что ему угодно. Натешившись над ним вдоволь, делает ему строгий наказ: если ты скажешь слово, я тебя загоню туда, куда Макар телят не гонял».
Л. Н. Толстой знал о подобных ужасных условиях военной службы русских моряков. Д. Маковицкий в одной из своих записей за 1905 год сообщает о писателе: «…прочел вслух в „Русских ведомостях“ последние события. В Кронштадте из 22 тысяч матросов взбунтовалось 14 тысяч из-за червей в солонине. Отказались повиноваться начальству, устроили разгром и бросились на офицерское собрание. Офицеры ушли черным ходом… Прибыла пропасть войск с пулеметами. …Сообщения об аграрных бунтах…
— Кронштадтское дело ужасное. Это никогда еще подобного не было, — сказал Л. Н.».
Хочется еще раз отметить, что обращение авроровцев в «Пролетарий» совсем не только в одних лишь жалобах и в описаниях страданий. В нем и такие строчки: «Мы не можем перенести того издевательства…» Или: «И растут тут мысли ненависти к своему начальству».
Как не понять, что это выплескивается уже на самой грани взрыва протест (невольно вспоминается еще одна старая матросская поговорка: «Горе что море, и берегов не видно»). И взрыв грянул. Необычным по форме оказалось несогласие моряков с несправедливостью и беззаконием, царящими на флоте. Они решаются на политическую эмиграцию. «Аврора» находилась, о чем сказано в письме, в походе по чужеземным морям. Видно, что случилась стоянка в каком-то зарубежном порту. И ею успешно воспользовались…
Мужественные люди. Ясно и без пространных предположений, каково выпало им. Нетрудно догадаться, как складывалось начало новой жизни. Без средств к существованию, без крыши над головой и без работы, по крайней мере в первое время, без поддержки, без знакомств. Были, думаю, и полицейские придирки к беглецам без паспортов, и слежка, и еще обоснованная тревога, что могут разыскать, схватить, судить…
Все, бесспорно, испытали полной мерой. Но пишут: «И может быть, нас здесь встретит голодная смерть, то лучше мы ее перенесем, чем нам гибнуть от кровожадных опричников».
Полны сердца обоснованных обид. Только не вылиты обиды на самое святое для русского человека понятие — Родина. Родина не забыта. Это очень важно, чтобы понять, как мудро осознавали моряки свою гражданственную ответственность. Они явно догадывались, как можно при злонамеренном желании истолковать их поступок только так — мол, дезертирство, предательство, измена. Потому пишут: «Просим прощения перед своей родиной!» А дальше свою мысль выражают еще более ясно: «Долг службы перед своей дорогой родиной мы с человеческим достоинством выполним…»
Долг перед родиной… Каким же видят его авроровцы? Прямо это высказано: борьба! «Может быть, придется возвратиться на родину, но только для мщения за все прошлые истязания».
Они не подавлены разгромом революции. Есть такие понятия — исторический оптимизм и классовое чутье. Все это, как думаю, сполна проявляется в письме: «Больное место уже назревает, в скором времени прорвется… Шлем братский привет дорогой родине». Понятно, надеюсь, о чем с такой уверенной надеждой и решительностью пишут они, адресуясь в большевистский «Пролетарий».
Интересный и важный для истории «Авроры» документ сохранил «Пролетарий». Он самым значимым образом обогащает послужной список и без того, казалось бы, прославленного судна.
А неясности остаются. Так и напрашиваются один за другим вопросы. Кто, например, авторы письма? Оно, заметим, опубликовано без единой подписи (наверняка правила революционной конспирации сработали). Где и когда произошел побег? И другое было бы нужно знать — как дальше сложились судьбы смельчаков?
Как быть? Есть строго обозначенная тема — крейсер в зеркале газетных сообщений. Но не будут ли чрезмерными одно за другим отступления? Хочется убедить читателя, что нет. Если так, то в путь. Не зря говорено: чего не поищешь, того не сыщешь…