Он энергично взялся за хозяйство, быстро привел в порядок то, что можно было в условиях дикого, лесного края, и принял участие в земской работе: если земля сама себе не поможет, то кто же еще ей поможет? Человек много видевший, осторожный, он не дал говорунам завлечь себя в политическую игру, в которой было много легкомысленного, он хотел серьезного дела, но и тут скоро он увидел то же, что и во флоте: было много карьеристов, было много ко всему равнодушных, была жажда денег и популярности, но очень, очень мало было сознания России, жажды ее пользы, ее преуспеяния. И все более и более хмурился старый моряк…
Раз как-то, заскучав среди своих лесов, поехал он на юг, повидать голубое море, Севастополь, солнечные берега, родной флот. И по дороги из Байдар в Алупку пришлось ему ехать в коляске с незнакомым моряком, вылощенным лейтенантом, который был похож на все, что угодно, только не на моряка. Заговорили о флоте.
— Но почему же вы торчите все в порту? — сказало Лев Аполлонович. — Почему не крейсирует вы, например, у кавказских берегов? Это было бы не вредно…
— У кавказских берегов? — лениво переспросил дэнди с кортиком. — Ах, там всегда так качает!..
Старик промолчал. В сердце темной тучей поднялось предчувствие какой-то смутной, но грозной катастрофы. И встал вопрос: что ж делать? Как спастись? Что весь этот страшный развал значит?
Он скоро вернулся, хмурый, домой и в тишине родового гнезда без конца передумывал свои новые, тяжелые, неотвязные думы. И газеты, и местные говоруны со всех сторон подсказывали ему разгадку русской загадки, — стоит только передать власть им, — но он прямым, недоверчивым умом своим очень скоро раскусил всю мелочность этих трафаретных выкриков.
И чувство гражданской ответственности в нем не только не затихло, но, наоборот, все более и более крепло: надо кричать, надо будить спящих, беззаботных, легкомысленных! И он посылал в Петербург большой, обстоятельный доклад по морскому делу: оно поставлено в России на совершенно ложных основаниях, ибо, если сильный флот нужен островной Англии с ее далекими колониями, то огромной континентальной России он совершенно не нужен. Знаменитая теория, что лучшая защита есть нападение, есть теория бессмысленная и лживая, придуманная профессионалами войны для оправдания всяких авантюр. Расточать пот и кровь народа на бесконечные вооружения, даже не задумываясь, нужно ли это, есть преступление. Никакие завоевания России не нужны: ей достаточно дела с устроением того, что уже приобретено. А раз завоевания ей не нужны, то не нужен ей и громадный флот, который она теперь содержит: для защиты берегов нужны лишь небольшие, хорошо поставленные минные и подводные эскадры… Доклад его читали, пожимали плечами и — клали под сукно: помилуйте, если не совершенно красный, то во всяком случае опасный и беспокойный человек… Лев Аполлонович тем временем вел компанию в земстве, чтобы для заречных деревень открыли хоть одну больницу: он предлагает бесплатно флигель у себя на усадьбе, отопление и освещение — земство должно дать только средства на персонал. Но он не принадлежал к командующей в древлянском земстве либеральной партии и его дело тянули и тянули без конца. И он выступил с предложением о том, чтобы земство пришло на помощь правительству в деле насаждения хуторов: реформа громадного значения, в ней спасение крестьянской России от нищеты, а России правящей — от революции. Так как это было явно нелиберально, то после долгих и горячих дебатов проэкт его провалили. И так и шло… И Лев Аполлонович стал все больше и больше уходить в свое хозяйство: сам ухаживал за садом, водил пчел, а то уходил просто в леса или на реку, подальше от людей…
И неожиданно для всех — да и для себя, пожалуй, — он женился на Ксении Федоровне. Он старался не думать, не анализировать своего чувства к ней, которое заставило его решиться на этот рискованный и немножко в его возрасте смешной шаг: была тут и тоска одиночества, и жалость к этой красивой, одинокой девушке, которая неизбежно опустилась бы и заглохла в страшной нужде и тяжелой атмосфере народной школы, задыхавшейся под тупым и ревнивым надзором батюшек, становых и других блюстителей блага народного. Было в этом чувстве — и в этом было совестно признаться самому себе, — и простое, последнее влечение к женщине, к этому прекрасному, стройному телу, которое так обидно было видеть в затрапезном ситцевом платьишке… И даже глухая молва о назойливом и, как говорили сплетники, успешном ухаживании молодого князя Судогодскаго не остановили его…