Но человек ко всему привыкает — в этом спасение его и ужас его. Привык и он понемногу к своему тяжелому одиночеству и, грустный, день за днем жил на опустошенной земле, на которой праздничным утром не звонили уже в голубой вышине колокола. Травы и деревья оживали понемногу, щебетали в перелесках каким-то чудом уцелевшие и очень еще редкие птички, и плясали в золотых лучах солнца тихими вечерами свою пляску веселые мошки, и необыкновенно пышной красой сияла пустынная земля в то время, как горели и играли в небе вечерние облака, на которые теперь уже не было кому, кроме него, любоваться. И слагались в душе его печальные гимны. Но странно: живой родник поэзии, так горячо бивший некогда в его душе, стал точно слабеть, священный огонек едва теплился, готовый вот-вот угаснуть. И он понял, почему: главный предмет человеческой поэзии это человеческая душа, зеркало мира, с ее страстями и нежными переливами чувств, но человека на земле уже не было и не о ком было слагать звучные поэмы и не для кого…
И грустный, прощаясь со своими последними воспоминаниями о человечестве, ходил он — и год, и два, и три… — из края в край по безбрежной земле и нестерпимо тосковал о человеке, который некогда так теснил его, так тяготил, и о встрече с которым он только и мечтал теперь. И тем более казалась ему такая встреча вероятной, что все чаще и чаще стали ему встречаться в его скитаниях животные — такие доверчивые теперь и кроткие, — которые быстро размножались от немногих уцелевших, видимо, на больших высотах особей. И с мукой тяжкой, с палящей жаждой неустанно мечтал он о женщине, златокудрой, как солнце, и стройной, как молодая березка, с милыми, нежными, зовущими глазами…
И вот вдруг раз, когда он тихим золотым вечером, печальный, подходил к белеющему среди гор тихому городку, вот вдруг навстречу ему понеслись бурно-радостные звоны колоколов… Обезумев от радости, задыхаясь, он бросился к городу. В своем воображении он уже видел людей, видел ту, златокудрую и нежную, по которой так мучительно томилась его душа длинными темными ночами, видел, как по заросшей дикими травами и цветами площади она спешит ему навстречу, радостная и смущенная, и — бежал, бежал, бледный от волнения, задыхаясь, на звуки колоколов, которых он столько времени не слыхал…
А колокола все гудели — бурно, радостно, торжественно, точно приветствуя возрождение человеческой жизни на земле со всеми ее человеческими скорбями и радостями. Он уже бежит, спотыкаясь от волнения и радости, заросшими улицами и площадями, он шарит жадно глазами по окнам, переулкам и площадям, он летит… Вот он уже под порталом белого собора, вот он несется уже по каменным ступеням на гудящую колокольню. Еще только несколько ступеней… одна ступень… один шаг… Он с силой отбрасывает тяжелую дверь — то, резвясь, наполняет всю землю ликующим шумом омертвевших-было колоколов целая семья… медвежат!..
— Все один, все один!.. — раздался над ним мелодичный, немножко насмешливый голос. — Упиваетесь мечтами?
Он так и затрепетал весь: пред ним златокудрая, стройная, нежная, почти такая, какою он видел в грезах своих желанную, ожидающую его в пустыне, под ликующие звуки колоколов, стояла в мягком сиянии утра Ксения Федоровна, жена его приемного отца. Она с улыбкой осмотрела его помятую, вышитую по воротнику косоворотку и влажные сапоги, к которым пристали былинки и лепестки цветов, — по обыкновению пробродил, вероятно, все утро…
— Ну, не смотрите же так на меня! — проговорила она с улыбкой. — Разве вы хотите сесть меня? И скажите: почему вы всегда смотрите исподлобья и почти никогда не улыбаетесь?
— Не замечал… Не знаю… — как всегда, смутившись, отвечал он.