Грянула японская война. Самый близкий друг его, Ипполит Лукоморин, командир крейсера «Память Чесмы», вместе с эскадрой адмирала Рождественского пошел на Дальний Восток, поручив его заботам своего единственного сына Андрее, тогда молоденького гардемарина, и простился с ним на-веки: все хорошие моряки понимали, что безумными правителями эскадра Рождественского посылается на гибель, что японцы расстреляют ее с безопасного для себя расстояния и что только чудо может спасти обреченных на бесславную и бессмысленную гибель. Чуда не случилось и эскадра страшно погибла, а вместе с ней погиб Лукоморин, один из лучших моряков балтийского флота. И тут впервые — он поседел за время японской войны, — Лев Аполлонович призадумался и еще смутно понял, что если все они исполнят свой долг до конца, а Петербург останется Петербургом, то жертва их будет жертвой бесплодной.
Война закончилась революцией. Возмущенной душой Лев Аполлонович был на стороне потерявшего терпение народа, но и прирожденная лояльность, и боязнь революции в условиях русской дикости заставили его твердо остаться на своем посту. Зашумел и черноморский флот, почувствовалось брожение и на борту «Пантеры». Лев Аполлонович вызвал к себе своего единственного сына, Володю, служившего мичманом на его корабле. Он любил сына всей душой и потому «тянул» его так, как не «тянул» ни одного из своих офицеров, и сын понимал его, и смотрел на него преданными и влюбленными глазами. И когда сын переступил порог его каюты, он обернулся к нему, долго, молча, любовно смотрел в его красивое, мужественное лицо и, наконец, тихо сказал:
— Володя, у нас на борту неблагополучно. Не сегодня, так завтра вспыхнет бунт. Сейчас же иди в минные погреба и будь там безвыходно: по моему первому слову ты взорвешь корабль. Ты понял меня?
— Понял, папа. Все будет исполнено.
Отец крепко сжал ему руку и сказал:
— Иди!
Он не ошибся: на другое же утро, когда крейсер шел к кавказским берегам, — там волновались горцы, — и когда капитан был на командирском мостике, матросы вдруг высыпали все на палубу и, тревожно и злобно шумя, придвинулись к мостику со всех сторон. В поведении их чувствовалась нерешительность: они знали своего командира. Ярко вспыхнул на палубе красный флаг.
— Смирно! — решительно крикнул с мостика Лев Аполлонович. — Слушай все!
И, обратившись к телефону в минные погреба, он громко сказал:
— Мичман Столпин!
— Есть! — отвечал молодой голос из недр корабля.
— Приготовьтесь! Если точно через десять минут не последует личной отмены моего приказания, вы взорвете корабль…
— Есть, г. капитан!
И, выпрямившись, капитан крикнул в разом смутившуюся толпу:
— Если в течение десяти минут вы не выдадите мне всех зачинщиков бунта, корабль будет взорван… Слышали? — он вынул часы. — Итак, десять минут на размышление…
Матросы отлично знали и его и молодого мичмана Столпина, и тревожно загалдели: они уже искали виноватого. Капитан с часами в руках стоял на мостике. Стрелка медленно ползла вперед. В минном погребе, решительный и торжественный, стоял молодой мичман и не спускал глаз с циферблата: шесть минут… пять минуть… три минуты…
Две минуты…
Пред командирским мостиком стояло восемь человек связанных матросов и вся команда, тихая, смущенная, побежденная. И слышен был только плеск волны, взрезаемой острым носом быстро бегущего крейсера.
— Мичман Столпин!
— Есть, г. капитан!
— Вам приказано взорвать крейсер…
— Так точно, г. капитан…
— Отставить! — внятно произнес командир.
— Есть, г. капитан! — дрогнул голос мичмана и из молодых глаз неудержимо брызнули слезы.
— И вы будете бессменно в минном погребе до моего личного распоряжения…
— Есть, г. капитан…
Уже чрез час было вынесено постановление военно-морского суда и в солнечном просторе моря резко рванул залп. А чрез три дня в Сухуме, где «Пантера» бросила якорь и где для демонстрации был высажен десант, из засады в колючке пулей был убит неизвестно кем мичман Столпин.
Гибель старого друга под Цусимой и гибель единственного любимого сына, убитого своей же, русской рукой за исполнение своего воинского долга, потрясли Льва Аполлоновича до дна его прямой, честной души. Его старое, стройное, но немного наивное жизнепонимание разом развалилось: он окончательно понял, что, пока Петербург останется Петербургом, жертва честных слуг родины останется жертвой бесплодной, он понял, что самый страшный враг России это русское правительство. Он выждал на своем посту, пока кончилась революция, а затем вышел в отставку и, взяв из морского училища сына-сироту своего друга, Андрее, который тяготился военной карьерой, уехал в свое запущенное и почти бездоходное имение «Угор».