За маленьким конференц-столом, отведенным нам для работы, Хайдль как-то сдувался, выдыхался, вилял. Он казался совсем мелким и незначительным. Я наверняка сто раз видел его на телеэкране и в газетах, но совершенно не запомнил, как он выглядит. А увидеть его в процессе совместной работы было и вовсе невозможно. Был он, помнится, лысоват, неопределенного возраста, приземист, чуть полноват, но в остальном, если не считать тика, сказать о нем что-то особенное не получалось. Рэй прозвал его хобгоблином и считал кем-то вроде лешего. Ничего лучшего для описания этого мелкого фокусника я предложить не могу. С самого начала он вечно присутствовал и в то же время отсутствовал. Однако, вернувшись в наш кабинет, я увидел за большим директорским столом совершенно другого человека. Он расправил плечи, вытянулся, приобрел важность и некую решимость. Создавалось впечатление, что исходившая от этого стола аура власти делала властным и сидящего за ним человека, тогда как я, располагаясь в кресле-бочонке за столиком для переговоров, стал уже не ровней ему, а жалким прислужником, стенографистом, угодливым клерком. Но если это и напоминало какое-то театральное действо, то, по крайней мере, его можно было использовать во благо делу.
Когда Хайдль встал, чтобы подсесть ко мне за столик для переговоров, я предложил ему не беспокоиться.
Ваше кресло намного удобнее этих, сказал я, ничуть не покривив душой. А кроме того, там вам будет удобнее заниматься другими делами.
Он улыбнулся и без возражений сел в директорское кресло, за директорский стол. До меня дошло, что я впервые вижу, как он расслабился. Он весь как-то вытянулся, его речь изменилась, теперь он говорил более непринужденно, вроде бы сумев найти нечто среднее между светской беседой и жесткими ответами на мои вопросы. И каким-то образом при этом Хайдль сохранил внушительность. От уклончивости он не избавился, нет, но в конце концов повел себя так, как, похоже, хотелось ему самому, я бы сказал, он держался как человек с положением и вместе с тем скромный, готовый затеряться в толпе.
Отлично работаешь, Киф, заметил Хайдль, откинувшись на спинку директорского кресла. Я сказал Джину, что ты произвел на меня самое благоприятное впечатление.
Спасибо, Зигфрид, отозвался я, стуча по клавишам и принимая смиренный вид.
Хайдль сцепил руки, положив их на директорскую столешницу, и принялся щелкать суставами пальцев, медленно раскачиваясь в кресле. Дворнягу хоть на трон посади – королем не станет, подумал я. Но зато все решат, что это и не дворняга вовсе. Наверное, у меня в душе уже закипала злоба.
Теперь нам нужно всерьез взяться за работу, произнес я.
Разумеется. Иначе зачем я здесь?
ЦРУ? Расскажите, на что это было похоже.
Уже рассказывал.
Лаос. Тайная война. Поведайте о ней.
Никогда не бывал в Лаосе. Кого ты слушаешь?
Лэнгли?
Не надеешься ли ты, что я буду откровенничать об этом с тобой?
Ну… да, ответил я, надеюсь. За двести пятьдесят тысяч, которые вам здесь платят, надеюсь. Не на полную откровенность, но хотя бы на частичную. Это реально. А что там насчет Германии?
Я лихорадочно рылся в памяти, перебирая свои скудные знания о Германии начала семидесятых.
Догадываюсь, что вы работали на группу Баадера – Майнхоф?
Водил знакомство с Шакалом. Карло – так его называли. Но это не для печати. Мы в основном концентрировались на Штази.
Шакал – это неплохо.
Что? – встрепенулся Хайдль, и я понял: все, чего удалось добиться, пошло прахом.
Хайдль подошел к выключателю верхнего света и с подозрением его осмотрел.
Знаешь, что с тобой сделают, если будешь много болтать? – спросил он.
Расскажите.
Смеясь, он приблизился к директорскому столу и поднял телефонную трубку.
Чтобы ты понимал: не образ жизни приводит к достижениям, сказал Зигги Хайдль. Взять хотя бы Папу Дока, Аугусто Пиночета, Уолта Диснея. Это их достижения определили им жизнь, если тебе требуется пояснение.
Это и к Диснею относится?
Вот именно. О том и речь.
Но почему так? – спросил я.
Почему? – Хайдль вдруг сорвался на крик и бросил телефонную трубку. Почему, почему! Пришло время, когда считается, что для всего должно быть объяснение. Но его нет! Почему происходит так? А не этак?
Вы о чем?
Никакого «почему» не существует! – взвизгнул Хайдль.
Но ярость великого мистификатора остыла так же внезапно, как и разгорелась, а ее место словно по волшебству занял дар прозрения.