Сбросили царя с недоступного престола. Ой-ой как… грохнул-охнул, какой гром-звон, вздрогнула, застонала земля, плач и смех раздался. Народы радовались, богатеи темнели душой и стервенели. «Ленин дал волю! — говорили люди. — Ленин дал мир… Ленин дал землю!» Землю? — этого Гриш тоже не понимал… Ему не земля нужна, а угодья рыбные, угодья зверовые… а земля — что? Он часто слышал имя Ленина в партизанском отряде, когда они выкуривали из урманов колчаковские и кулацкие банды. Гриш уже знал, за что боролся — за реку, за тайгу, за небо над ними. Но сомневался Гриш, сомневался страшно, что такая голытьба, как он, действительно способна удержать власть в своих руках. Бедные. Драные. Голодные. Неграмотные. А рядом? Рядом все еще живут богатеи, у которых в руках и скот, и кони, и товары, и сети, и порох-дробь, а главное — уверенность в том, что они никуда не уйдут, О-ни не уй-дут! Да, наверное, они не уйдут…
Однажды у ночного костра, после горячей стычки с бандой, когда их со всех сторон обступила темнота и неизвестность, Роман Иванович Иванов, год назад выбранный председателем Мужевского сельсовета, поведал партизанам о Владимире Ильиче Ленине. И тогда Гриш услышал: Ленин — это человек, за которым стоит вся партия большевиков и трудящиеся всей земли. Ленин — вождь всех бедных, вождь всех угнетенных. Мир — чумам, война — хоромам! Ленин сказал: все люди — братья. И зырянин брат вогулу, брат остяку, и остяк — брат ненцу-ярану. Нет диких народов, есть дикие хозяева. Дикие, как волки. Волк берет не кусочек шкуры, а жизнь. Так и хозяин — вынимает у бедного душу. И вот Ленин против всех диких.
— Если уже поднялся весь народ, — говорил Куш-Юр, — то его нельзя победить никаким выродкам!
В самые трудные дни Гриш обретал веру в смысл жизни. Нет, прежде всего он верил в себя, и он не терял своей веры даже тогда, когда развалилась первая коммуна-парма, в которую он вложил свою душу, свой труд. Что ж, в чужие головы свои думы не вложишь! Не поняли еще люди преимущества общего труда — завтра поймут! Да и перехватили малость тогда, обобщив даже домашнюю утварь… горшки, черепки, петли-капканы. Это тоже надо понимать… В следующий раз уже нельзя делать таких ошибок! А кто поможет?
«Умер, умер он, Владимир Ильич, — опять застучало в висках Гриша. — Отлучились от страха, неужели в страх войдем? Надо развести великие костры, чтобы пламя небо доставало… звезды и луну. Чтобы на огонь пришли люди разных земель, люди разных лиц и обычаев… И все вместе думать стали, как дальше жить…»
Луна опустилась к горизонту за угрюмую стену лесистых увалов. Не слабеет северный ветер — резкий, жгучий. Медленно поднимается позднее утро. Льдистый ветер скоблит широкую улицу, раскачивает кедры, тоскливо гудит в печных трубах. Зря не выйдешь. Ох, как не хотелось Сеньке Германцу выходить во двор. Жеребенок что ребенок — пить давай, коли время тому пришло. Набросил Сенька на себя худенькую малицу, затянулся ремнем, как веник-голик, и натянул капюшон на брови. Прорубь на реке крепко затянуло льдом — никто, видно, еще не ходил сюда. Пробовал разбить — не мог, а с собой ничего не взял. Чертыхаясь, поплелся он с жеребцом по ровному, укатанному полю на север, к другой проруби. Ветер встречный, лютый, режет лицо, выжигает слезу. Пока шел, отморозил добела нос и щеки, но не почувствовал. Прорубь открыто парит. Напоил коня, маленько подумал, куда идти — назад ли по полю или между домами и по улице налево. «Да по ветру почти до самой избушки», — решил Сенька и тут почуял, что продрог до костей.
Озыр-Митька — Богатый Митька, — одетый в новую малицу и добрые кисы, внимательно разглядывал, правильно ли, прочно ли заложен фундамент двухэтажного дома. Озыр-Митька ставил его рядом со своей многокомнатной избой. Эту ночь он спал беспокойно, видел почему-то во сне черные флаги, людей в черных малицах, людей с темными лицами. Даже в такой мороз вышел проверить-прикинуть — не зряшная ли такая работа в смутную пору, когда не знаешь, куда и как повернет будущее.
Пока смотрел сруб, проверяя крепость венцов, услышал новость — умер Ленин. Да-да! Ночью из Обдорска прибыл нарочный, весть донес, что Ленина нет в живых. Эгрунька, сестра Озыр-Митьки, слышала от кого-то. Сейчас зять — ненец Яран-Яшка пошел к Варов-Гришу — узнает что-нибудь.
Сенька, низенький, маленький и щупленький, легко подгоняемый ветром, семенил с жеребцом по улице. Озыр-Митька, защищаясь от стужи, удивился, увидев его:
— Ты как попал в наш край?! Погода-то — ядрена палка! Может, прогуливаешься? Невесту ищешь, чтоб на жеребце прокатить, а? — захихикал он женским голосом.
Сенькину беду он знал. Сенька теперь один, без жены своей, без Парасси. Снюхалась она в Вотся-Горте с Мишкой-Караванщиком — «у них в коммуне все общее, всякая баба на всех!» — и, вернувшись в Мужи, в первое же лето уехала с ним на низ, за Обдорск. Всех троих сыновей забрала с собой, а троих дочерей, три пасти ненасытных, оставила Сеньке-придурку. Вот так-то! Корову заставила продать, а деньги — пополам. «Вот она, социализма, — хихикал Озыр-Митька. — Бабе волю дали, сравняли под мужика». Мишка, конечно, науськал ее. Своих-то, вылитых двух близнецов, рыжих Зинку-Зиновея и Минку-Миновея, жалко было оставлять без пая. А на Сандру, на законную жену свою, Мишке наплевать. Пришлось Сеньке Германцу под осень приобрести годовалого жеребенка, надеясь на будущего коня. Никакой другой живности нету при ветхой избушке. Вот и забота — утром и вечером водить жеребца на водопой.