Анекдоты, окружавшие их союз, смущают глубиной подробностей; историками было выдвинуто несколько теорий в попытке распутать тугой узел этой истории. Топливо для слухов о незаконнорожденности Друза могли подбрасывать острые на язык союзники Антония. Другие доказывали, что собственные сыновья Тиберия Нерона позднее могли попытаться очиститься от предположений, что их отец был в некотором роде рогоносцем, распространяя сведения о его согласии на все акции.[65] Оба варианта правдоподобны, так как и тот и другой давали римскому истеблишменту возможность поставить дымовую завесу над неудобным историческим эпизодом.
За сохранением таких историй ясно проступает другая тема. Те, кто читал или слушал рассказы об уводе Ливии у Тиберия Нерона, должны были обратить внимание на мужественные проявления соперников — ось, на которую нанизывались все римские политические баталии. Некоторые хотели изобразить Тиберия Нерона человеком высокой морали, другие делали заключение, что Октавиан из них двоих более мужественный.[66]
Но по крайней мере одно твердое заключение о мотивах брака Октавиана и Ливии сделать можно. Доказанная способность Ливии к деторождению, как и ее фамильное древо, были бесценными качествами для ее нового мужа. Родство Октавиана с убитым диктатором Юлием Цезарем открывало множество дверей при его продвижении вверх по политической лестнице, — но его собственная ближайшая семья однозначно принадлежала к среднему классу, оставляя его мишенью для насмешек римской политической аристократии, которая быстро улавливала запах буржуазности. Женитьба на Ливии с ее безупречной семейной родословной, связывающей две знатнейших и наиболее уважаемых римских политических династии, Клавдиев и Друзов, могла эффективно заткнуть рот всем критиканам. Такие соображения не могли пройти мимо Октавиана при повороте его внимания на жену одного из своих противников.
Возражал или не возражал Тиберий Нерон против того, что его отодвинул от бока собственной жены более молодой соперник, протестовать было бесполезно. Его звезда закатилась, его политическое влияние в Риме было почти исчерпано, он потерял большую часть своей собственности в изгнании — полный контраст с блестящим взлетом Октавиана, стоящим теперь в одном шаге от сбора всех карт в его имперской колоде. Сдаться с хорошей миной в такой ситуации было, вероятно, наилучшим вариантом. Отойдя от дел, Тиберий Нерон тихо прожил еще пять лет после развода и умер около 32 года до н. э., назначив Октавиана опекуном обоих своих сыновей. Дети жили с Тиберием Нероном с момента развода, как предписывалось римским законом, который обычно отдавал детей на попечение отцов.[67] В должное время девятилетний Тиберий взошел на место оратора на римском Форуме, чтобы произнести похоронный панегирик своему отцу.
Скрибония ушла в тень и, похоже, никогда больше не вышла замуж — хотя прожила далеко за восемьдесят, достигнув очень пожилого возраста для этого времени. Не ясно, позволили ли ее маленькой дочери Юлии остаться с ней или она ушла к отцу; детям позволяли оставаться с матерями, когда так было удобно. Из-за младенческого возраста Юлии и политических забот Октавиана, возможно, девочку оставили на попечении матери.[68] Однако история Скрибонии драматически интересна благодаря дальнейшей жизни Юлии. Недружелюбный портрет, данный Октавианом бывшей жене, как сварливой ворчунье, остается самым известным ее описанием, но другие авторы древности восторгались ею. Философ Сенека называл ее gravis femina («серьезная» или «достойная» женщина) за ее умный совет, данный много лет спустя опозоренному внучатому племяннику о том, как принять наказание по-мужски. Поклонник одной из ее дочерей от более раннего замужества обращался к ней ласково «дорогая мать Скрибония».[69] Это был популярный эпитет для некрологов — но ее беспредельная преданность как матери действительно осталась ее самым замечательным наследием.
Домом для сыновей Ливии от Тиберия и для ее пятилетнего Друза после смерти их отца в 32 году до н. э. стало элегантное, пусть и относительно скромное серое каменное строение на Палатинском холме, занятое их теперь 26-летней матерью и новым отчимом. Дом был конфискован Октавианом во время кампании объявлений вне закона после битвы при Филиппах у семьи Квинта Гортензия, знаменитого оратора и великого соперника Цицерона, который скопил богатство как юрист и со временем оставил виллу в наследство своей дочери Гортензии и ее сыну Квинту Гортензию Горталу. Оба были ярыми противниками Октавиана. Гортензия, которая унаследовала отцовский дар ораторства, стала героиней для республикански настроенных женщин XVIII века, таких как британский историк Кэтрин Маколи[70] (которую столь обожала первая леди Америки Эбигайл Адамс и другие американские дамы-писательницы) — за ее противостояние Октавиану и его планам обложения налогом богатых римских женщин в 42 году до н. э. Брат Гортензии погиб при Филиппах, сражаясь за Брута и Кассия. Забрав себе их фамильный дом, Октавиан не только посыпал солью их раны, но и объявил о своей победе при Филиппах самым очевидным возможным образом.[71]
67
Gardner (1986), 146-7 and Pomeroy (1975), 158 — об опеке детей и попечительстве. Как можно судить, детям иногда было разрешено остаться со своими матерями.
69
Seneca, Epistulae Morales 70.a2; Propertius 4.11.65. Генеалогия Скрибонии является чрезвычайно сложной. Мы должны быть несколько осторожнее с термином «миастения», который по-разному переводится у разных переводчиков: см. Severy (2003), 149.
70
Кэтрин Маколи (1731–1791) — первая британская женщина-историк, автор восьмитомной «Истории Англии» (1763–1783). Придерживалась либерально-республиканской направленности, ей принадлежит фраза «Каждая деталь республиканского правления лучше, чем любая деталь монархии» — поэтому она была популярна в ранних Соединенных Штатах.
71
О Кэтрин Маколи и Гортензии см. Winterer (2007), 44f. О доме Гортензии см. Tamm (1963), chapter iv; Kleiner (1996), 34; Claridge (1998), 128-30; Barrett (2002), 177f.