Были отцы, теперь, к роковому 1941-му, выросли их дети. В каких отношениях они с родителями?
Константин Федин рисует отчаянное непонимание, доходящее до прямого разлада отца и сына Рагозиных. Впрочем, разлад их при всем том не носит характера разрыва. Их споры об искусстве, в которых оба отказываются понимать друг друга и в которых они «все одно поругаются», по словам Рагозина-старшего, — это все-таки борьба мнений, а не полный душевный разрыв, как то произошло у Пастуховых по вине отца, оставившего сына с матерью ради новой жены. Драма Алексея Пастухова раскрывается писателем, по меньшей мере, в двух планах. Страдания сына, преданного, обманутого в сыновних чувствах, сыновней гордости, — это, по Федину, одна из тех «бытовых» драм, которые откладывают сильнейший отпечаток на личность, или унижая ее или — в данном случае — укрепляя ее самостоятельность, ее нравственные устои.
Другая, более скрытая и индивидуальная драма проистекает из непреходящей любви Алеши к отцу и гордости его талантом. Тем горше растущее разочарование в отце. Выразительна следующая деталь. Навестивший Александра Владимировича на третий день войны сын недоумевает, какими праздничными приготовлениями поглощена жена отца и прислуга. И, вспомнив, что 25 июня — день рождения отца, усмехается: «Цельный все-таки характер — мой папаша!»
Характер Алексея Пастухова, лишь намеченный в первой книге, должен был развернуться в боевой обстановке. В его пылкой чистоте, его максимализме в отношениях с людьми, в его интеллигентности видится много типичных черт того поколения, которое первым было сформировано Советской властью, поколения, принявшего на себя самый страшный удар фашистского нашествия. Редкие из него воротились с Победой. Алексей Пастухов — не исключение. По замыслу писателя он погибал. И не только он. Роман «Костер» был посвящен суровому времени, и Константин Федин не собирался смягчать трагедию войны. Судьбу Алексея должен был разделить молодой художник Иван Рагозин.
Новое поколение — это и Павел Парабукин, тульский инженер, совершенно непохожий на Алексея Пастухова рыжеволосый парень, ясный как день, прочный и прямодушный. Это и племянница его, дочь Извекова и Аночки, Надя. Появившись во второй книге романа, она надолго притягивает к себе внимание. Ей как бы суждено слить, примирить контрастирующие натуры и образы жизни отца и матери, людей столь непохожих профессий. Надя первой прокладывает «мостик» к волнующим словам «Ясная Поляна», этому, по словам Константина Федина, «сердцу России», которому в романе отводилось место идейно-нравственного (да и сюжетного) центра, своеобразной точки отсчета, мерила уровня гражданственности персонажей.
К молодому поколению принадлежит и носитель новой фамилии — тот, с кого начинается роман, крестьянский сын Матвей Веригин. В этом образе писателю зримо удалось раскрыть процесс превращения обычного парня в русского советского солдата. Мы не видим еще Матвея в деле, в бою, но то, каким образом с него спадает будничный и не во всем, может быть, симпатичный облик ухаря-шофера, при выгодном хозяине, кичащемся своим диковинным «кадиллаком», — напоминает высказывание Алексея Толстого: «В русском человеке есть черта: в трудные минуты жизни, в тяжелые годины легко отрешаться от всего привычного, чем жил изо дня в день». И относится это не только к Матвею Веригину, но почти ко всем действующим в романе лицам. Жаль, что за оговоркой «почти» просматривается не кто-нибудь, а сам Александр Владимирович Пастухов.
Критика уже отмечала особую роль Пастухова в последнем романе трилогии. В «Первых радостях» он почти неотделим от Цветухина, а в «Необыкновенном лете», напротив, находится как бы в особом положении антипода едва ли не всем лицам и политическим силам — настолько велико его стремление сохранить независимость (оказавшуюся, естественно, мнимой) от каких бы то ни было действий, решений, связей.
А вот в «Костре», особенно во второй его книге «Час настал», драматург Пастухов явно выдвигается в центр, повествования.
Почему? Однозначно ответить невозможно, но наиболее близким видится мне следующее объяснение. В отличие от всех остальных Александр Владимирович продолжает оставаться для читателя прежде всего, но, впрочем, и для себя самого — личностью не определившейся. Он не совсем тот, за кого себя выдает. Даже самому себе. Его худшие черты, когда-то принятые им на вооружение и развитые, — эгоцентризм, умение заслонить себя от крупных волнений, дар приспосабливаться — постепенно и прочно заслонили многое хорошее в этом человеке. В минуту жизни трудную он сам признает это: «Он с наслаждением перевинтил бы в себе винты, на которых держалась его жизнь. Но их заела ржа».