— Ах, лучше и не вспоминать! — от чистого сердца воскликнула Валерия Ивановна.
— Зачем моей дочери касаться опасных людей? — устрашающе взвёл брови Мешков.
— Сами ведь изволили сказать, Меркурий Авдеевич, что бунтовщицу взяли у вас со двора? — опять невинно и простовато вопросила Шубникова.
— Хоть бы и со двора, — рассерженно ответил Мешков, — да дочь-то моя не на дворе живёт, слава богу, а в доме, и притом — с отцом и матерью, Дарья Антоновна.
— Разрешите, я скажу, как было, — в испуге заговорил Виктор Семёнович, желая сразу привести всех к соглашению и накопив к тому достаточно решимости своим молчанием, которым терзался. — Тётушка очень возмутилась, когда узнала, что у вас во дворе обнаружили подполье. То есть как раз в том смысле, как вы, Меркурий Авдеевич, выразились, — она сразу пожелала пресечь. И говорит: замолчи… если, говорит, не знаешь, то и нечего болтать языком… То есть, потому что я ей об этом рассказывал. А я и правда слышал только пересуды. У нас просто так приказчики болтали и болтали, что вот, мол, у Мешковых скрывался один революционер, который будто имел громкое дело… ну, как это теперь называют, заслуги в девятьсот пятом году. То есть это не мои слова: какие могут быть заслуги, если это бунтовщик? Ну, и его схватили. И все. При чем здесь может быть Лиза? (Он повернулся к ней всем корпусом.) Если бы могли вас в чём, извините, подозревать, так это разве какое-нибудь общение… ну, будто вы замешаны с молодёжью. Но тогда и всякого… и меня самого можно заподозрить (он сделал движение, которым, вероятно, хотел показать, что — если понадобится — благородно возьмёт на себя какую угодно вику, чтобы только снять её с Лизы).
— Ну что вы говорите, Витенька! — вмешалась, как-то вся мгновенно развернувшись, Настенька. — Ведь можно подумать, что в пересудах, о каких вы рассказываете, поминалась Лизонька.
— Совершенно ничего подобного! — подскочил Виктор Семёнович.
— Ну конечно, ничего подобного, — спела Настенька, с проникновением заглядывая в лицо отвернувшейся Лизы. — Кому придёт в голову непорочную ангельскую чистоту мешать с земными напастями? Витенька как раз при мне имел разговор с тётушкой. Помните, Дарья Антоновна, вы ещё на вашей половине кофеем меня угощали? И не успел Витенька передать эти самые слухи про подпольщика, как Дарья Антоновна сказала: «Довольно!»
— Я и сейчас про это заговорила, только чтобы из ваших уст опровержение услышать, Меркурий Авдеевич, — обиженно сказала Дарья Антоновна.
— Я что же, — тихо произнёс Мешков, — я сообщаю вам, что есть.
— Ну, вот и хорошо, все начистоту и разъясняется, — неудержимо продолжала Настенька. — Тогда же Витенька и рассказывает, что в городе арестовали гимназистов и техников и что даже в духовной семинарии нашлись, которые прокламации разносили по городу против царского правительства, — одним словом, вредная молодёжь. Дарья Антоновна тогда перекрестилась и говорит: благодарение господу, ты у меня, Витенька, не такой. Но берегись, говорит, ради бога, как бы у твоих приятелей не оказалось кого знакомого с теми арестованными. Вот и весь разговор, как он был, Меркурий Авдеевич. Никаких сплетён про вас не собиралось, а Лизоньку никто даже и не назвал по имени.
Вдруг она оборвала стрекочущую речь. Взор её, порхнув, нежно опустился на Лизу, и новым, доверительно-лукавым голоском, как по-писаному, она прочла:
— Не хочу кривить душой: называлось, конечно, золотое имечко, но совсем, совсем при особенном случае. Только про то пусть скажет кто-нибудь другой.
Виктор Семёнович качнулся, будто отыскивая внезапно потерянное равновесие, и уже готов был что-то говорить, но в этот момент Валерия Ивановна быстро подвинулась к Лизе и — почти шёпотом, но так, что все расслышали, — спросила:
— Не худо ли тебе?
Лиза была бледна. Всею силой старалась она удержаться в той неподвижности, которой сама себя сковала, и вдруг перемогла мешавшее ей усилие и облегчённо поднялась.
— Может быть, мама, ты пригласишь к столу? — сказала она.
— Приглашай, Валерия Ивановна, — встряхнулся Меркурий Авдеевич, и его вздох пробудил уснувшую взаимную любезность: с поклонами и благодарностями все начали вставать и перемещаться к накрытому столу.
Но уже ни дразнящий дух горячих пирогов, ни букет варений, ни зеркальность самовара, звёздно отражавшего работу вилок и ножей, не могли развеять чинного уныния беседы. Вся она, как околдованная, зачиналась увещанием Валерии Ивановны — «кушайте, пожалуйста», и кончалась восхвалениями Настеньки — «ах, какая вы кулинарка!» или Дарьи Антоновны — «и не запомню я, чтобы ела такое рассыпчатое слоёное тесто!».