Как бы то ни было, рассчитывать на то, что Клер ничего не расскажет сестре про того мальчика, не приходилось.
— Я не думаю, что мама поймет, — сказала Бэй.
— Она поймет. Поверь мне.
— Ты знаешь меня лучше, чем она.
Клер покачала головой:
— Это не так.
Бэй отвернулась и устремила взгляд в окно над раковиной. Задний двор был обнесен высокой решетчатой изгородью, увитой буйно разросшейся жимолостью. Местами она достигала двух футов в толщину и была увенчана, точно кладбищенская ограда, остроконечными декоративными крестоцветами. Яблоню из окна было не видно, но Бэй знала, что она там. Это знание всегда поддерживало и ободряло ее.
— Наконец-то начало холодать. Когда зацветет яблоня? — спросила она.
Осень была единственным временем года, когда странная старая яблоня, росшая на заднем дворе за домом Уэверли, — яблоня, появившаяся там задолго до самого дома, — стояла голой. По никому не понятным причинам яблоня цвела всю зиму, а потом всю весну и часть лета плодоносила маленькими розовыми яблоками. С этой яблоней у Бэй были связаны некоторые самые теплые воспоминания: как она, маленькая, лежит под ее раскидистой кроной, глядя, как Клер работает в саду, а яблоня тем временем забрасывает ее яблоками, точно собака, пытающаяся заставить хозяина поиграть с ней в мячик. Но с приближением осени дерево в одну ночь роняло листву и стояло, жалобно гремя голыми ветвями, пока первые заморозки вновь не возвращали ее к жизни. Ее досада передавалась всему семейству.
— Календарь обещает в этом году первые заморозки на Хеллоуин, — сказала Клер. — Начиная с субботы.
— Что-то поздновато. Даже и не помню, когда в прошлый раз они были так поздно. Ты будешь устраивать праздник? — с надеждой спросила Бэй.
— Ну разумеется, — отозвалась Клер, мимоходом чмокнув племянницу в макушку. Держа в руке медный таз, она принялась разливать по маленьким круглым формочкам терпкий желтый сироп из лимонной вербены, чтобы застыл. — Мы всегда празднуем первые заморозки.
В тот осенний день, когда яблоня зацветала и первые белоснежные лепестки опадали на землю, словно снежинки, Уэверли по традиции собирались в саду, точно выжившие в какой-то чудовищной катастрофе, обнимаясь и смеясь, касаясь лиц и рук друг друга, будто желая удостовериться, что со всеми все в порядке, и радуясь, что все они уцелели и остались в живых. Это было облегчение, возвращение их миру прежнего порядка. В преддверии первых заморозков всеми ими овладевало какое-то беспокойство; они легко теряли голову, желали недостижимого, отвлекались, становились неловкими и слишком легко поддавались чужому влиянию. Первые заморозки приносили с собой облегчение, так что праздновать их наступление всегда была веская причина.
После этого все становилось на свои места.
Бэй не могла дождаться, когда этот день наконец наступит.
В последнее время все так запуталось, что до тех пор очень многое могло пойти не так.
Уже смеркалось, когда Бэй, проработав несколько часов бок о бок с теткой, попрощалась с ней и дворами отправилась в город.
В сквере на центральной площади она еще издали заметила незнакомого пожилого мужчину: в одиночестве тот стоял посреди зеленой лужайки с видавшим виды кожаным чемоданом у ног.
В нем было что-то магнетическое. От него исходило ощущение молчаливой самодостаточной уверенности в себе, как будто, удостоив тебя всего лишь взглядом или улыбкой, он делился с тобой секретом, который — он знал это наверняка — изменит твою жизнь, изменит вообще все. Наверное, он был проповедником. Или политиком. Или торговым агентом.
Бэй ненадолго задумалась. Да, он определенно торговый агент.
Она даже остановилась на своей стороне улицы, чтобы посмотреть на него, чего обыкновенно старалась не делать, поскольку знала: людям от этого становится не по себе. Однажды, когда она слишком долго и пристально смотрела на одну женщину в продуктовой лавке, та вышла из себя и заявила Бэй: