— Неужели никто вам не разъяснял, что не нужно бежать? — спросил Раду. — Неужели вы не знали, что нужно вести революционную работу на месте?
— Так говорили коммунисты, но ведь не все были коммунистами. А желание убежать, уйти от этой жизни туда, в СССР, где все будет по-иному, по-другому, лучше, было у очень многих. Был у нас один парень, Борис Кожушняну, так он, еще когда учился в четвертом классе, уже хотел бежать в СССР. Отец его был каменщиком, говорили, что он очень хороший каменщик, но мало работает, а всегда бастует. Как только его нанимали на какую-нибудь постройку, он первым делом устраивал там забастовку. Если его не нанимали, он все равно приходил на стройку и часами поносил рабочих за то, что они согласились на условия хозяина: кричал им «буржуйские холуи», «предатели», пока его не забирали в полицию. Там его избивали, а на другой день он все равно являлся на стройку, и все начиналось сначала. Его прозвали «большевик», а настоящие коммунисты называли его «анархистом» и говорили, что он только «стихийный бунтарь», который приносит больше вреда, чем пользы. Боря был весь в отца. Когда он встречал жандарма на улице, он кричал: «Jos curcanu!»[37] — и его избивали, но он все равно кричал свое. Когда отец научил его разным революционным песням, Боря громко запел на уроке закона божия «Долой, долой буржуев, раввинов и попов», после чего его исключили из школы. Когда старый Кожушняну устраивал где-нибудь забастовку, Боря весь день вертелся там, кричал «Jos!» и получал тумаки. Но когда он подрос, то вдруг начал спорить со стариком и уговаривал его бежать в СССР. Отец кричал, что это позор — садиться на шею русским рабочим, когда необходимо здесь свернуть шею бендерским буржуям, но Боря стоял на своем и говорил, что смешно мучаться, когда СССР рядом. Один парень, Толя Зыков, который, видимо, был в движении, попытался убедить Борю, что он должен распространять листовки и вывешивать на седьмое ноября красные флаги на телеграфных столбах. Боря рассмеялся ему в лицо: с какой стати я буду возиться с листовками, когда можно переплыть двести метров — и ты в СССР, — прощай навек кино «Декаданс», и горбатая таперша, и полицейский Енакеску, который ходит по лавкам и кладет в карман все, что ему приглянется, и вся постылая бендерская жизнь… Так думал не только Боря.
Не буду пересказывать вам все наши споры и разговоры, только однажды наступила зима, длинная, как десять зим, холодная, с колючими ветрами и снежными заносами, в городе свирепствовала инфлюэнца, моя мать умерла, и, когда отец уехал в Кишинев к брату, а я осталась одна со старой бабушкой, я сказала Борису, что согласна бежать в СССР. Боря обрадовался и сказал, что есть еще желающие, всего шесть человек, и, если мы будем держаться вместе, все будет хорошо.
Побег был назначен на субботу вечером, мы должны были переправиться в районе магалы[38] Плавни, там, где Днестр делает крутой поворот, который называется Хаджимуский, наш бессарабский, правый берег там низкий, а противоположный берег высокий и на обоих берегах растут камыши, и Боря сказал, что риска никакого нет, потому что он договорился с одним рыбаком, который живет почти на самом берегу, — за пять тысяч лей тот берется переправить нас по льду в безопасном месте. Мы знали, что в Бендерах есть такие люди, которые промышляют переправой через Днестр, в газетах их называли контрабандистами, только они были совсем не контрабандисты, и кто они такие, мы узнали только в последнюю ночь. Раньше мы этого не знали, и Боря не знал, он был горячий и суетливый — ну откуда он мог это знать? И все остальные, решившиеся на побег, ничего не знали. Ни один из нас не был участником движения, мы были обыкновенными городскими мальчиками и девушками, хотя из совершенно разных семей. Был среди нас и сын лавочника, и сын рабочего, и дочь врача, и один русский, два молдаванина и два еврея и даже один цыган — сын бочара, а что это был за бочар, мы тоже узнали только в последнюю ночь.
Мы договорились, что соберемся к одиннадцати часам вечера у деревянной будки сапожника на Комендантской, рядом с домом Бориса. Для верности я обойду всех, потому что если кто-нибудь не сможет уйти из дому, то со мною его, наверное, отпустят — меня знали все мамы и папы и почему-то доверяли мне больше, чем другим.