— У тебя есть девочка?
— Год и три месяца… Крохотная девчушка с веселыми глазенками. Ее зовут Флоричел[72].
— Extraordinar! — воскликнул Бузня и торжественно протянул руку Мадану. — Я поздравляю тебя, Аурел Мадан, это первый стоящий факт, о котором я узнал сегодня в этой помойке. Чудесный факт: маленькая девочка с веселыми глазенками. Прочти нам свои стихи, Аурел.
— Если никто не возражает… — Мадан застенчиво оглядывал сидевших за столом. Никто не возражал. Он вынул из кармана очки с толстыми стеклами и приготовился к чтению.
Вокруг нас по-прежнему шумело кафе. Лица, борозды, лысые черепа колыхались в синем папиросном дыму. Кто-то за соседним столиком отчаянно ругал Маниу: «Он рамоли, ваш Маниу! Иезуит! Старый холостяк, так его и так!» Кто-то восторгался Гитлером: «Гитлер силен, măi! Немцы всегда были сильны, măi. Это вам не вырождающиеся французики, măi!» Какая-то дама визжала: «Мадам Бузеску вульгарна! Мадам Ласкар вульгарна! Неужели вы не замечаете?» А в это время круглолицый, слегка покрасневший от волнения Мадан читал низким, выразительным голосом стихи про ночную степь и спящих бабочек, про сны, которыми объята природа в тихую лунную ночь. Когда он кончил, все зааплодировали.
— Очень хорошо!
— Замечательно!
— Отличные рифмы! Великолепный язык!
— Я собираюсь написать целый цикл, — сказал Мадан, протирая очки. — Для моей девочки. Все стихи будут посвящены ей…
— Чудесно, — сказал Бузня. — Просто замечательно. Продолжай писать для своей девочки. Слава богу, что хоть поэты занимаются своим делом.
— Я рад, что вам нравится, — сказал Мадан. — Теперь я прочту вам балладу…
— Ты написал балладу?
— Да, я написал балладу. — Он оглянулся, не слышат ли его за соседними столиками. — Я написал балладу Никадоров…
— Каких Никадоров? — спросил Бузня.
— Ты не знаешь? Константинеску, Караника, Белимаче…[73]
— Убийцы Дуки? — спросил Бузня.
— Почему убийцы? Они наказали Дуку за то, что он был франкмасоном и врагом нашего движения.
— Какого движения? Разве ты железногвардеец, Мадан?
— Я личный друг Кодряну, — сказал Мадан. Он спрятал журнал со стихами в один из карманов своего широченного пиджака и вынул из другого кармана листок, отпечатанный на ротаторе. — Вот моя баллада. Хотите послушать?
— Погоди, Мадан, — сказал Бузня. — Можно задать тебе один вопрос?
— Пожалуйста… Какой вопрос?
— Поэт Аурел Мадан, — сказал Бузня, и в его голосе прозвучала торжественная нотка, — ты написал колыбельную для своей девочки. Как же ты можешь писать стихи про убийц?
Мадан рассмеялся:
— Наивный ты человек, Бузня. Какое имеет отношение одно к другому? Сразу видно, что ты не разбираешься в политике… Прочитать тебе балладу? Нет? Тогда возьми ее с собой. У меня еще есть. Она напечатана на шапирографе, и мы распространяем ее по городу.
Он достал из кармана еще несколько листов. Когда он протянул один из них Захарии, тот отвернулся. Круглое лицо Мадана залилось краской.
— Ты знаешь, как я тебя люблю, Захария, — сказал он, сдерживаясь. — Но я должен тебя предупредить — ты будешь расстрелян…
— Что? — удивленно спросил Бузня.
— К сожалению, это так, — сказал Мадан. — Захария будет расстрелян.
— Кто его расстреляет?
— Мы, — сказал Мадан. — Когда мы придем к власти. Не только его одного. Есть и другие. Но он будет одним из первых, потому что он подписал манифест друзей Советского Союза. Кто за Москву — тот будет расстрелян…
— А кто слуга Берлина? — спросил Захария. — Кто служит и подражает Гитлеру?
— Мы никому не подражаем, — сказал Мадан. — Мы — румыны, истинные румыны. Мы создаем румынскую религию, румынское государство, румынскую правду…
— Румынскую правду? — спросил Бузня. — Правда может быть румынской? А китайской она тоже бывает? И мексиканской?
Мадан свирепо посмотрел на Бузню.
— Дорогой Дан, — сказал он сухо. — Ты знаешь, как я к тебе отношусь, как я люблю тебя, как уважаю твой талант. Но ты тоже будешь расстрелян…
— Он тоже? — удивился Захария. — Он ведь не коммунист.
— Верно… Но он и не гардист. Он мог бы быть с нами… Однако он против нас…
За столом воцарилось неловкое молчание. Вокруг по-прежнему шумело переполненное кафе, за нашим столиком все молчали. Разговор, начавшийся в шутливом тоне, стал серьезным. Все это чувствовали. И так они сидели за одним столиком кафе — четыре совершенно разных человека, четырех разных направлений в жизни: карьерист с безобразно длинными ушами, думающий только о своем личном благополучии; честный Бузня, не желающий вмешиваться в политические дрязги и сутолоку дня; поэт Мадан, рифмующий с одинаковой легкостью слова, воспевающие природу и восхваляющие убийство, и, наконец, Захария, единственный из всей этой компании, кто не только горячо верил в новую и лучшую жизнь для всех, но знал, почему он в нее верит, и боролся за нее. Я смотрел на этих людей и понимал, что Захария здесь одинок. Он самый одинокий во всем этом гудящем и заполненном столь разными людьми кафе. И он прав.