Дан Бузня писал стихи и понимал, что он стал другим. Человек, который всегда говорил нет, сказал да.
«…Факты сильнее и быстрее всех попыток зафиксировать их на бумаге. Если осталось хоть одно мгновение, когда наш народ имеет возможность присоединиться к другим народам, ведущим на всей земле битву за свободу, если осталась еще хоть одна минута, то это нынешняя минута. И она последняя»[92].
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Они столкнулись на углу Сэриндар и Каля Викторией — Мадан как раз подошел к террасе «Военного клуба» и узнал Бузню сразу, но тот смотрел на внезапно выросшую перед ним дородную фигуру, облаченную в светлый костюм, с таким выражением, как будто он увидел призрак.
— Привет, Бузня, — сказал Мадан. — Какая счастливая встреча.
Бузня не ответил. Он разглядывал этого человека, которого не видел несколько лет, и ему казалось, что от располневшего тела его бывшего знакомого веет трупным запахом. Он не подозревал, что чудовище еще живо и разгуливает по улицам.
— Ты не рад? — спросил Мадан. — А я, признаться, шел по Сэриндар в надежде встретить именно тебя…
— Заткнись, — сказал Бузня.
Мадан посмотрел на него с удивлением. «Бузня изменился, — подумал он. — Кажется, я снова ошибся. Он был когда-то наивным и добрым малым, а теперь с ним что-то стряслось. Уж не записался ли он к коммунистам? Может быть, лучше пожелать ему спокойной ночи?» Но вслух он сказал другое:
— Слушай, Дан, нам нужно потолковать. Ты румын, и я румын. Ты поэт, и я поэт — тебе когда-то нравились мои стихи. Мы с тобой придерживались разных мнений — я знаю, но почему бы нам не поговорить как румын с румыном? Давай поговорим…
— Нет, — сказал Бузня.
— Хочешь, я провожу тебя?
— Нет, — сказал Бузня.
Три года не видел он бывшего завсегдатая кафе «Корсо», чьи стихи ему когда-то действительно нравились. Он знал, как сложилась судьба Мадана. Стихи, появившиеся за его подписью в военные годы, стали для Бузни символом всего ненавистного: диктатуры, служения Гитлеру, войны. От Мадана можно было всего ожидать, он не впервые выходил сухим из воды, только одного Бузня не ждал: встретить палача в Бухаресте в ночь накануне вступления Красной Армии. И ему казалось, что перед ним стоит не человек, а призрак, явившийся из царства смерти — насильственной, страшной, коллективной смерти миллионов жертв фашизма и войны. В памяти Бузни поэт Мадан оставался хотя и полным, но еще не обрюзгшим человеком с одухотворенным лицом. А у стоявшего перед ним призрака были широченные плечи, круглый живот, толстые ноги, голова с давно не стриженными кудрями была похожа на шар, и Бузня подумал, что Мадан использовал свое положение, чтобы побольше жрать и пить; только голос Мадана звучал теперь глухо, с жалобными интонациями; он дрожал и падал.
— Может быть, я и ошибался, — говорил голос. — Ну так что? Кто не ошибался? Надеюсь, ты не станешь меня осуждать. Ты румын, и я румын — румынская интеллигенция должна найти общий язык…
«Он сумасшедший, — подумал Бузня, но тут же сам себя поправил: — Разве смерть бывает сумасшедшей? Смерть бывает слепой. Смерть иногда расчетлива. Смерть всегда жестока и бездарна — разве она может сойти с ума? Или он попросту лишился памяти? От большого страха можно потерять память. Сейчас я это выясню». И Бузня спросил Мадана:
— Где Иорга?
— Иорга? — удивился Мадан. — Какой Иорга?
— Никулае Иорга. Профессор Иорга. Он, кажется, тоже был румыном и интеллигентом. Где он?