Все чаще стали встречаться на шоссе румынские солдаты — остатки подразделений, ушедших с фронта. Жесткий, казавшийся еще вчера нерушимым порядок королевской армии рухнул, и румыны шли теперь вольными толпами, без офицеров, без приказа, еще не зная, что ждет их впереди, однако отлично сознавая самое главное: кончилась чуждая, ненавистная им война. Многие успели сдать оружие и стали похожи на крестьян, шагающих по степи с котомками за плечами; у тех, кто сохранил винтовки, тоже был какой-то не совсем солдатский вид — в их расстегнутых куртках, в разорванных обмотках с засохшей грязью, а главное, в походке и движениях появилось что-то крестьянское, трудовое. Они брели распоясанные, некоторые даже разутые, широко и вольно ступая по поблекшей траве, а ярко-желтая полоса солнечного света, заигравшая на их торбах, сделанных из ковровых лоскутов, как будто довершила превращение запуганных, вымуштрованных палкой солдат в крестьян, торопящихся домой, чтобы поспеть к уборке, — урожай-то ведь еще не всюду сняли. И они брели, брели, все похожие друг на друга, выкрикивая нам вдогонку где-то пойманные и неправильно заученные приветствия по-русски, даже коверкая свой собственный язык, надеясь, очевидно, что так он станет более понятен.
В одном месте румынские повозки, груженные штабным имуществом, загородили шоссе. Как только раздался гудок нашей машины, солдаты, шедшие поблизости, кинулись освобождать дорогу. «Сторонись, мэй! — свирепо кричал чернявый румын со срезанным подбородком, размахивая автоматом перед лицом опешившего возницы. — Ты что, заснул? Не видишь, что товарищи торопятся? У них есть дела в Берлине!»
Этот озорной и вместе с тем вполне убежденный, даже несколько завистливый крик сразу подхватили остальные солдаты: «Освободите путь! Товарищи торопятся в Берлин!»
Машина покатила дальше, румынские солдаты со своими повозками остались позади, а впереди уже белели колокольни и дома с красными черепичными крышами. Шосся Националэ[100] незаметно сливалось с главной улицей очередного села, и мы увидели уже ставшую привычной картину: у ворот крестьянских домов, на поляне перед деревенским кабачком, где по воскресным дням устраивается «жок»[101], у здания местной примарии — словом, всюду, где только привыкли собираться люди, царило праздничное оживление. Ничего праздничного не было в зрелище двигающихся к фронту войск, но с тех пор, как Советская Армия появилась на румынских дорогах, крестьяне явно забросили свои повседневные дела и с утра до поздней ночи толкались на шоссе. Они словно жили теперь на улице, густая пыль и тяжелый грохот машин на земле, тревожное гудение самолетов в небе, запах бензина и пороховых газов — ничто не могло загнать их в дома. Провожая взглядами двигающееся по всем дорогам сложное хозяйство наступающей армии, они о чем-то возбужденно толковали, что-то друг другу доказывали, энергично жестикулируя загорелыми, огрубевшими от работы руками. О чем спорили они?
Неполадка с мотором заставила нас остановиться. Выбравшись из «доджа», я услышал звуки скрипки и гул множества голосов — наша машина как будто нарочно остановилась на деревенской улице, в нескольких шагах от местной бодеги. Дверь кабачка была открыта настежь, помещение переполнено, скрипач в крестьянской белой рубахе и зеленых солдатских штанах сидел на табуретке; играя, он так согнулся над своей скрипкой, что я не видел его лица, а только разбросанные черные волосы и коричневые уши. Я прислушался к резким и грустным звукам, к словам любовной песенки, которую он не только играл, но, как принято здесь, «выговаривал», сопровождая каждую строку традиционными вздохами «оф-оф-оф!», без которых почти не бывает румынской народной песни.
Конечно, Ляна была ветреной, как все красавицы, любовь не идиллией, а горечью, влюбленный — раненым, неисцелимым человеком, но деревенский музыкант играл и пел с такой щемящей силой, что конечно же он имел в виду не только то, о чем говорилось в песне. Чувствовалось — человек так обижен, обманут в своих надеждах, так грустит о своих несбывшихся мечтаниях, столько тоски, скорби, безнадежности накопилось в его душе, что за каждым словом, за каждым вздохом о неудачной любви к Ляне стоит пропасть воспоминаний о всей его тяжелой и несчастной жизни.
«Зий, мэй!»[102] — восторженно крикнул чей-то пьяный, визгливый голос, когда музыкант, тряхнув волосами, вырвал из струн особенно жалостный протяжный стон, но большинство тех, кто толпились в комнате, мало обращали внимания на песню. То, что здесь происходило, не было похоже на гулянку, а скорее на беспорядочный митинг, звуки скрипки и тоскливые вздохи музыканта тонули в шуме и гудении многих голосов.