— Твоя мама предупреждала меня объ этомъ… Ну, да вѣдь птичкой Божіей безъ заботъ и безъ труда не проживешь, — серьезно сказалъ Александръ Николаевичъ.
Она не слышала его и, смотря на легкое облачко, закрывшее луну, продолжала:
— И всѣмъ этимъ я, конечно, обязана ему…
— Твоему Григорію, — уже съ нескрываемой насмѣшкой сказалъ Александръ Николаевичъ. — Ты лучше разскажи, гдѣ и какъ ты его видѣла во второй разъ?
— Это было на вокзалѣ. Тетя Маня уѣзжала въ Москву, и мы явились провожать ее, всѣ столпились у вагона, говорили все то, что говорится въ такихъ случаяхъ, когда говорятъ только для того, чтобы не молчать… Сзади насъ кто-то шелъ быстро и шумно. Я обернулась: впереди шла та дѣвушка — Елена, а сзади со свертками и плэдомъ двое молодыхъ людей. Одинъ изъ нихъ былъ — «онъ». А другой, очевидно, братъ Елены. Они провожали ее, она вскочила въ вагонъ третьяго класса, поцѣловала брата, пожала руку, его спутнику, а когда поѣздъ тронулся, весело крикнула: «Прощайте, Гриша! Можетъ быть — навсегда!»
— Я понимала, что онъ уговорилъ ее уѣхать куда-то для ея же блага, и видѣла, какъ онъ страдалъ отъ ея отъѣзда… Онъ былъ блѣдный, совсѣмъ-совсѣмъ бѣлый, а когда пошелъ съ вокзала, какъ-то весь сгорбился, сталъ такой худой, такой жалкій, что я и до сихъ поръ не могу понять, какъ совладала съ собой и не подошла къ нему со словами ласки и утѣшенія.
— Того не доставало!..
— Потомъ онъ пришелъ всего два раза на скамейку, оба раза съ братомъ Елены, но все точно говорилъ со мной. Въ первый разъ они пришли не поздно, такъ что я съ балкона могла видѣть ихъ силуэты, и я видѣла, какъ коренастый сидѣлъ, согнувшись, и чертилъ палкой по песку, а высокій постоянно вскакивалъ и садился вновь, сильно махалъ руками и поминутно снималъ свою широкополую шляпу и поправлялъ рукою волосы. Я не помню, о чемъ они говорили въ этотъ разъ. Я видѣла его, видѣла, какъ «онъ» нервничалъ, и уже слова, его слова не говорили того, что говорятъ они, а давали мнѣ волненье и огорченье. Послѣ этого я много вечеровъ просидѣла на балконѣ и чуть не плакала отъ тоски. Наконецъ, онъ пришелъ. Я издали услыхала его голосъ изъ темноты, изъ полной тьмы, какая бываетъ въ концѣ августа. Онъ сѣлъ передъ балкономъ и замолчалъ. Я сидѣла, боясь вздохнуть. Наконецъ, онъ заговорилъ; онъ прощался, не знаю съ кѣмъ, мнѣ казалось, что со мной… Онъ точно дѣлалъ выводъ изъ всего того, что осталось въ моемъ мозгу изъ его бесѣдъ, онъ точно давалъ мнѣ завѣтъ… Я никогда не забуду, какъ онъ искренно и горячо говорилъ о томъ жалкомъ хаосѣ тревогъ и вождѣленій, въ которомъ маются люди…
— Я могу тебѣ впередъ сказать весь лексиконъ жалкихъ словъ подобныхъ господъ, — перебилъ жену Александръ Николаевичъ.
Юлія съ испугомъ взглянула на мужа.
— Ты, кажется, разсердилась? Ну, не сердись, разсказывай дальше. Чѣмъ же все это кончилось?
— Ничѣмъ… Я больше его не видала… Но и до сихъ поръ, когда увижу даже кого-нибудь похожаго на него — такъ сильно, такъ хорошо забьется сердце, такъ легка и радостна покажется жизнь.
— А что же съ нимъ сдѣлалось? Онъ уѣхалъ куда-нибудь?
— Я не знаю… Я не могла никого спросить о немъ, такъ какъ даже не знала его фамиліи. Но всѣ его «жалкія слова», какъ ты называешь, помню всегда и пронесу ихъ черезъ всю жизнь.
— И это ты называешь первой любовью.
— Я не знаю, любовь ли это… Знаю только то, что послѣ него я никого не любила, пока не встрѣтила тебя… Знаю, что я всѣхъ сравнивала съ нимъ, съ его словами, съ тѣмъ, что онъ требовалъ отъ человѣка и человѣческой жизни.
— Все это рисовка, моя милая…
Она опять съ ужасомъ взглянула на него. Онъ снисходительно улыбнулся.
— Конечно, рисовка, — повторилъ онъ, — и пока за тебя думаютъ другіе — ты можешь предаваться этой рисовкѣ. А если пристукнетъ жизнь съ ея заботами и бѣдами, тогда сама поймешь нелѣпость твоего «разумѣнія всего сущаго»… Ну, не сердись, не сердись…
— Я не сержусь, — горячо сказалъ она, вскакивая съ мѣста. — Мнѣ страшно! Мнѣ страшно, что мы съ тобой взялись всю жизнь идти рука объ руку и такъ не знаемъ другъ друга, и — главное — такъ не понимаемъ одинъ другого.