Ольга кивнула, понимая, что спорить бесполезно. Втроём они двинулись на звук пения, осторожно ступая по мягкой, покрытой мхом земле. Добрыня держал руку на рукояти меча, готовый к любой неожиданности.
Голос становился всё ближе, мелодия — яснее. Это была колыбельная, полная неизъяснимой грусти и нежности. Язык оставался непонятным, но почему-то мелодия казалась Ольге знакомой, словно слышанной давным-давно, в детстве или… во сне?
Туман внезапно расступился, открывая небольшую поляну. Посреди неё сидела старуха — седая, сгорбленная, в простой холщовой одежде. Она покачивалась взад-вперёд, напевая свою песню и перебирая какие-то травы в корзине.
Заметив пришельцев, старуха не выказала ни страха, ни удивления. Она медленно подняла голову, и Ольга вздрогнула — глаза женщины были мутно-белыми, без зрачков. Она была слепа.
— Я ждала тебя, дитя, — сказала старуха на чистом славянском, без акцента. — Задержалась ты. Дорога длинна, а времени мало.
Добрыня выступил вперёд, загораживая Ольгу:
— Кто ты, старая? И откуда знаешь о нашем пути?
Женщина рассмеялась — неожиданно молодым, звонким смехом:
— Я? Я никто. Просто старуха, живущая в лесу. А знаю я лишь то, что рассказывают мне птицы и ветер. Они говорят, молодая княгиня ищет своего мужа. Ищет там, где его нет.
Ольга почувствовала, как сердце пропустило удар:
— Что значит «где его нет»? Гонец сказал, что князь у тиверцев.
— Гонец сказал то, что ему велели сказать, — пожала плечами старуха. — Но не тем, кто послал его, был вложен приказ в его уста. Другой говорил его языком, смотрел его глазами.
Тревога Ольги усилилась. Значит, её подозрения были верны — гонец был лишь марионеткой в чужих руках.
— Где же тогда Игорь? — спросила она, делая шаг вперёд. — Он жив?
— Жив, пока, — кивнула старуха. — Идёт своей дорогой, как и ты — своей. Дороги эти пересекутся, но не там, где ты думаешь.
— Говори яснее, — вмешалась Ярослава. — Если знаешь что-то, скажи прямо.
Старуха повернула белые глаза к дочери Аскольда:
— А ты всё та же, княжна-вдова. Нетерпеливая, гордая. Но верная, это правда. — Она снова обратилась к Ольге: — Тот, кто взял облик гонца, заманивает тебя в ловушку. Не к тиверцам ведёт твой путь, а к древнему капищу в лесах уличей. Там он ждёт — тот, кто хочет получить то, что ты носишь. Не ребёнка — нет, хотя и его кровь пригодилась бы ему. То, что спрятано у тебя на поясе.
Рука Ольги инстинктивно дёрнулась к сумке с бронзовым диском.
— Откуда ты знаешь…? — начала она, но старуха перебила:
— Я слепа, но вижу больше зрячих. Этот лес был древним, когда первый человек ступил на его землю. Он помнит, и я помню вместе с ним.
Она снова начала перебирать травы, словно потеряв интерес к разговору:
— Если пойдёшь прямо, дойдёшь до тиверцев через три дня. Не найдёшь там мужа, зато найдёшь смерть — свою и тех, кто с тобой. Если повернёшь на восток, к восходу солнца, выйдешь к реке через один день. Там встретишь тех, кто действительно знает, где твой муж.
— Почему я должна верить тебе? — осторожно спросила Ольга. — Ты говоришь загадками, не называешь своего имени, живёшь одна в тумане, куда не забредают путники.
Старуха подняла голову, и на мгновение Ольге показалось, что белые глаза смотрят прямо в её душу:
— Я знаю, о чём ты молилась в ночь перед отъездом. Знаю слова, которые ты шептала, лёжа без сна, когда никто не мог слышать. «Пусть лучше я умру, чем вернусь без него». Это были твои слова, не так ли?
Ольга побледнела. Она действительно произнесла эти слова в темноте своей спальни, когда даже Ярослава уже спала глубоким сном.
— Верить или нет — твой выбор, — продолжила старуха. — Я лишь указываю путь. Идти по нему или нет — решать тебе.
Туман вокруг поляны начал сгущаться, словно стена вырастала между ними и старухой.
— Постой! — крикнула Ольга. — Кто послал тебя? Виктор?
Из белой мглы донёсся лишь смех — тот же странно молодой, звенящий смех:
— Никто не посылал меня, дитя. Я была здесь до Виктора и останусь после него. Я часть этой земли, как и она — часть меня.
Туман сомкнулся окончательно, и когда он рассеялся несколько мгновений спустя, поляна была пуста — ни старухи, ни корзины с травами, ни даже примятой травы там, где она сидела.