— Спишь, инвестор?
Девушка, назвавшаяся Таней, нашла его. Пришла за новой купюркой. Давать нельзя было. Закон рыночных отношений. Он потянулся, привстал, сел.
— И чего тебе дома не сидится? То на трассе, то по озерам болтаешься.
— А ты не рад?
Теперь она была в телогреечке, сапожках, джинсах неизбежных и с наглой веселостью в обращении с почти незнакомым мужчиной.
— Денег больше не дам.
— А я и не прошу.
— А чего ходишь?
— Полюбила тебя. Звать-то как?
— Иван Иванычем.
— Водки не дашь?
— Водки?
— Водки.
— Много ли хочешь?
— Да так. На два пальца.
— Ты фильмы-то смотришь, видно, иностранные. Типичные жесты. Тарифы американские.
— Смотрю…
— Меня как нашла?
— Дурное дело не хитрое. Дай глоток. Озябла. Заболею.
— Ну, ладно…
Он забрался в шалаш, вынул фляжку, яичко, яблочко, помидорку.
Свои семьдесят грамм она выпила, морщась. Не очень привычна к вину. Это радовало. Алексей выцедил свою долю, посмотрел на небо, подумал и добавил веток в костер.
— Коли пришла, помогай. Сушнячка бы.
Девка безропотно отправилась за топливом и неожиданно быстро притащила сухару-березку и еще сучков сосновых. Сиживала у костерков. Жаль что не в пионерских походах.
— Теперь котелок помой и чайку заварим.
— Ага, — безропотно отозвалась она.
Между тем, время высветилось на часах, как три тридцать шесть. Костерок возобновился, и вода в котелке зашипела. Он заметил, что нехитрая закуска исчезла. Девчонка была голодна. Тогда он принес банку тушенки, открыл, остаток хлеба порезал.
— Выпью-ка я еще.
— И я?
— Ну, да. И ты…
Во второй раз она распорядилась водкой более смело. В два глотка проглотила зелье и, покосившись на Алексея, стала есть.
Очевидно, до утра девчонка уходить никуда не собиралась, и выгонять ее было не совсем правильно. Коротать же время в разговорах было занятно, но и поспать хоть немного хотелось.
— Иди в шалаш. Там ляжешь, — предложил он гостье.
— А ты?
— А я у костерка.
— Замерзнешь.
— А с тобой согреюсь?
— Расслабишься.
— Ты опять за свое?
— За свое родимое.
— На трассе, что ли, облом?
— Далась тебе эта трасса…
Свет костра всегда бывает волшебным, поскольку иным быть не может по определению.
Когда он очнулся в шалаше примерно через час от зыбкого полусонка, юная ладонь лежала на его щеке, а другая нашла его ладонь. Он перевернулся на спину, почувствовал на себе это тело, расстегнул на ней молнию джинсовую, нашел беззащитную и желанную плоть, и уплыл в другой сон.
Должно быть, это всплески рыб в осоке, звуки ночного озера структурировали предутренний нетрезвый бред в чудесную сказку. Он сам себя представил рыбой, только не банальным окунем и даже не линем, а той, что красива и стройна, той, что разум дан и дано время для счастья и его потери. И щека эта рядом и одежда, как гнет надоедливый, свалилась с него. Вместе с ним отслаивалось прошлое.
На излучине озера покачивалась лунная дорожка. Та рыба, что была рядом, не рыбой вовсе оказалась, а русалкой какой-то, с хвостом и рыжими сосками. Они опять и опять сплетались плавниками, а казалось, что это руки. Нельзя было попасть в сети рыбацкие, да и донок с крючками хватало на прибрежном пространстве и другой мерзости.
Но в эту ночь их миновала сеть, и губ не касалось ничего, кроме других губ. Сталь заржавленных тройников миловала.
Звезды едва тлели, когда они решились всплыть, устав от блужданий и объятий.
…Он лежал совершенно раздавленный происшедшим, несчастный и противный сам себе.
— Хороший, крепкий папашка, — она хохотнула и легла набок.
Сел, встал, оделся, проделал все, что нужно далее и вдруг опомнился.
— А как у тебя со здоровьем?
— Ты про контрацептивы?
— Про них, родимых.
— Ненавижу.
— То есть?
— Да не бойся. Не отвалится.
Он умылся, опять распалил костерок и сел возле. Ни чая, ни водки не хотелось. Девочка, тем временем, засобиралась.
— Далеко?
— Домой. Погуляла и хватит.
В заветном кармане рубашки отыскалась еще одна пятисотенная.
— Бери.
— Что это?
— Гонорар.
— Опять предоплата?
— Чего?
— Приходить сегодня?
— Нет. Это тебе за качественное выполнение работы.
— А если я по любви?
— Иди отсюда. Девочка Таня.
— А ты кто?
— Палач.