Открыто писать на гомоэротические темы и в странах Западной Европы, и в Российской империи было запрещено. Этот запрет породил две разновидности текстов: прямое грубоватое, насыщенное обсценной лексикой высказывание в прозе или в стихах, никак не предназначенное для печати; и – сочинения прямо противоположные, как раз для печати предназначенные, изящные, напитанные странной таинственностью. Здесь, конечно же, вспоминается придуманная Мериме испанка-драматург Клара Гасуль (в издании ее пьес помещен был и портрет, но легко было узнать, что у женского существа лицо истинного автора – Проспера Мериме). Конечно, не обойтись и без «Портрета Дориана Грея» и без «Саломеи» Уайльда (любопытно, что в оригинальной постановке Романа Виктюка Саломею замечательно сыграл премьер его театра Дмитрий Бозин). В русской литературе также примеров немало, наиболее яркое – «НеточкаНезванова» с описанием страстно телесной дружбы Кати и Неточки; общая постель Наташи и княжны Марьи, непростые отношения подростков, молодых людей в «Детстве. Отрочестве. Юности» ... Я не упоминаю Михаила Кузмина, поскольку его творчество дает примеры иного рода, примеры открытого высказывания, являющегося уже той самой высокой литературой.
Но что же Лермонтов? Не стану разглядывать его биографию, потому что в попытках конструирования жизнеописаний всегда легко попасть впросак, принять желаемое за действительное; так, холодный издевательский розыгрыш Екатерины Сушковой лермонтоведы определяют как месть пылкого влюбленного девушке, не ответившей на его чувства. Так что не будем. Заметим только, что, судя по всему, любили Лермонтова в течение его короткой жизни два человека: конечно, бабушка, и... крепостной грузинский мальчик двенадцати лет, отданный Лермонтову в услужение, Христофор Санукидзе, только он отчаянно рыдал над привезенным после роковой дуэли телом, больше не сожалел и не плакал никто. Но обратимся к текстам. Лермонтов оставил нам, читателям то есть, любовную лирику, выдержанную в стиле «поэтов пушкинской поры» (впрочем, ни о каких его серьезных увлечениях не известно; единственное, пожалуй, подобное свидетельство принадлежит самому Лермонтову: описание случая во время пребывания на Кавказе – маленький Мишель вбегает в комнату и видит играющую с подружкой в куклы белокурую девочку, которая и сама похожа на куклу. Кто была эта кукольная очаровательница, дотошныелермонтоведы так и не дознались. Предполагают, что та самая Эмилия, «Роза Кавказа»; но если так, то чувства взрослого Лермонтова к ней сильно изменились – однажды, когда Эмилия показала ему изящный кинжальчик, Лермонтов в присутствии гостей и родственников девушки сыронизировал, что таким оружием хорошо, мол, «колоть детей». Для не вполне освоивших русский язык позапрошлого века поясняю: Лермонтов прямо намекал на искусственное прерывание беременности, намекал девушке своего круга, девушке на выданье, что премудрые лермонтоведы опять же сочли за проявление справедливой мести представительнице нехорошего светского общества). Проза Лермонтова утонченно проста той аристократической простотой, которой русские прозаики первой половины девятнадцатого века учились у того же Мериме. Мы узнаём, что Печорин, возможно, любит Веру (однако не вспоминал о ней и даже не знал, что она второй раз замужем, инициатива возобновления их отношений принадлежит, в сущности, ей), фактически издевается над Елизаветой Негуровой и княжной Мери, из любопытства похищает Бэлу, но странно привязан к Грушницкому, вроде бы полагает его пошлым и смешным, однако оставить в покое не может; что до повести «Бэла», то искренние чувства любования, похоже, вызывают у Печорина разбойник Казбич и мальчишка Азамат. Но у Лермонтова есть и напрямую, что называется, гомоэротические тексты. Гомоэротика – постоянная тема его юношеских стихов (естественно, не предназначенных для публикации), например, «Оды к нужнику»: