— Абсолютно невозможно, дон Андонг. А потом еще все надо вернуть на свое место, иначе будет видно, что что-то не так. Но алтарь был в полном порядке и ночью, и наутро — никто не заметил ничего странного. У них там алтарь старинный, с ретабло[70], за ним священник служит мессу, повернувшись спиной к собравшимся. Когда служат мессу по-новому, приходится ставить стол.
— Знаю, я там бывал. Теперь мне ясно, почему на отца Грегги должно было пасть подозрение, раз он был там в ту ночь.
— Дон Андонг, а вы не знаете, где он сейчас? — (Джек чувствовал, что старец то ли чем-то смущен, то ли немного обеспокоен.) — Или ты, Алекс, ты не знаешь? Похоже, он сошелся с активистами.
— Да, я его встречал, — ответил Алекс и вдруг, сняв руку с колена отца, встал и направился к книжным полкам.
Андре с озабоченным видом вышел из-за кресла и уселся на подлокотник, словно сменив отца на посту.
— Отец всегда чувствует себя виноватым, когда священники и монахини примыкают к его движению, — сказал юноша.
— Ничего подобного! — взревел Алекс. — И не мое это движение! Это движение всех филиппинцев! А я не желаю, чтобы ваши священники и монахини принимали меня за одного из этих треклятых христианских социалистов вроде Почоло!
— Ладно, па, остыньте. Но, по-моему, скорее все-таки отец Грегги бежал от священнического сана.
— Отец Грегги Вирай, — сказал дон Андонг, словно возвращаясь из неведомых краев, — это человек, которому я многим обязан.
— Я знаю, — пожал плечами Алекс. — Они с Почоло стакнулись, чтобы подловить вас и вернуть в лоно матери-церкви.
— Твой Почоло всего-навсего попросил меня посетить курсильо, прежде чем обрушиваться на них с нападками.
— И вот мой папа́ отправляется туда высмеивать, но остается для молитв.
— Вовсе нет, Алекс, вовсе нет. Как это сказал персидский поэт: «Я вышел через ту же дверь, в которую вошел». Все оказалось отнюдь не так плохо, как я себе представлял, и я намеревался дать вполне объективный отчет с указанием положительных сторон. Ты сам знаешь, насколько невежествен средний филиппинец в своей вере, а тут ему предлагают так называемый интенсивный курс христианства, рассчитанный на то, чтобы подвести его к личной ответственности перед Христом. Я, кстати, еще тогда считал это весьма похвальным. Если уж филиппинцу суждено быть христианином, то лучше, конечно, быть христианином образованным.
— На что же вы в таком случае собирались нападать? — спросил Алекс.
— Hombre![71] На то, что я тогда считал визгливой истерией. Собственно, я покинул курсильо накануне так называемой выпускной церемонии, когда все с рыданиями и воплями «Брат мой! Брат мой!» вешаются друг другу на шею. Это как раз то, что мне хотелось высмеять. Но случилась странная вещь. Когда я сел писать отчет, я не мог написать ни строчки. Слова не шли на ум. И так продолжалось несколько дней. Сажусь за стол — и… nada[72].
— Какой это пророк, — спросил Алекс, — должен был проклясть и не смог?
— Но я, как видишь, в отличие от него не смог ни проклясть, ни восславить. Это было в августе семидесятого года, Джек, когда случилось землетрясение.
— То самое, что вскрыло пещеру, дон Андонг?
— Да, то самое. Я сидел как раз здесь, в библиотеке, пытался писать, и вдруг пол заходил ходуном. Тогда я сдался. «Que se joda el cursillo!»[73] — воскликнул я, разорвал лежавшие передо мной чистые листы бумаги и выбежал смотреть, не пострадал ли дом. А на следующий день — но слушайте, этого никто не знает, кроме меня и Андре…
— Дедушка, может, не стоит об этом и говорить?
— Я хочу, Андре, чтобы Джек и твой отец узнали правду о том, что они с ухмылкой называют моим обращением.
— Дон Андонг, у меня никогда не было и мысли…
— Послушай, Джек, я перед тобой в долгу за ту сцену, которую устроил здесь прошлый раз. Cóncholas, hombre[74], ты что, боишься откровений? Ну-ка присядь, и ты, Алекс, тоже садись. Это важно. Так о чем это я? А, землетрясение. Ну вот, на следующее утро я чрезвычайно плотно позавтракал, после чего спустился вниз взглянуть на статую Алехандро Великого. Ты ее знаешь, Джек, это наш знаменитый фонтан перед домом. Монике привиделось, что из-за землетрясения в паху у великого Александра образовалась трещина. Надо было пойти проверить. И вот, когда я приступил к осмотру, статуя стала исчезать во мраке. Августовское солнце, la flor de Agosto[75], заливало ее своим светом, а я ничего не видел. Она погрузилась в тень.
70
В испанских католических церквах XV–XVIII вв. заалтарный образ, часто украшенный резьбой.