Сколько я так простоял, не знаю. Потом откуда-то появился еще один азер. Он бросился к телу, распростертому на земле, стал тормошить женщину, потом повернулся к мальчишке и, вскочив на ноги, бросился на меня с кулаками. В его глазах читалась такая ярость, казалось, он готов был разорвать меня голыми руками.
Я встретил его двумя выстрелами в лицо. Время для меня словно остановилось. Мне казалось, я видел, как первая пуля ударила ему в левый глаз, и тот буквально взорвался, разбрызгивая во все стороны глазную жидкость, кровь и дробленую кость. Башибузук замер в прыжке, а вторая пуля, ударив ему точно посреди лба, заставила запрокинуть голову и отшвырнула тело.
Гул выстрелов набатом стоял у меня в ушах.
До этого, на войне, я тоже убивал, но то были вооруженные враги, а тут беременная женщина и мальчишка. И плевать на то, что они азиаты. Нет, на подобное я не подписывался! Хотя… Я уже готов был рухнуть на землю рядом с убитыми и начать биться, рвать на себе волосы, требуя, чтобы время повернуло вспять, проклиная Гоцлар, Грищенкова и все золото мира. Но я ничего подобного не сделал. Вместо этого я все стоял и смотрел на тела у моих ног.
Грищенков вернул меня к реальности. Этот дьявол-искуситель появился из темноты. Мгновение он смотрел на убитых, потом подошел, похлопал меня по плечу.
— Хорошая работа, а я было уж засомневался, решил, что у вас кишка тонка… Ладно, плюньте. Пойдем, там помочь надо. Да не переживайте вы так. Вон генерал-адъютант Куропаткин во время штурма Самарканда приказал… — Грищенков говорил и говорил, а я его не слышал. Машинально шагая за ним назад к освещенной веранде чайханы, я все еще видел перед собой ту женщину, распростертую на песке. Я шел, а пальцы сами собой перезаряжали барабаны револьверов. Хоть я истратил всего четыре пули, барабан должен быть полон всегда. От этого зависела моя жизнь. На войне этому быстро учатся.
На веранде лежало пять или шесть мертвецов. Крошев и Гуггенхайм заносили трупы в дом, а Вельский, лихо орудуя тряпкой, подтирал лужи крови.
— Пошевеливайтесь, — встретил он нас. — Времени всего ничего.
И мы взялись за дело. Через несколько минут все трупы исчезли в недрах темного дома, а лужи крови были или затерты, или закрыты коврами.
— Что ж, будем считать, что маскарад удастся, — объявил Грищенков. — Тащите чайханщика.
Тут же Вельский и Крошев притащили тощего старого азиата. Тот был белым от страха, трясся как осенний лист.
— Послушай, почтеннейший, — обратился к нему Грищенков. — Перестань трястись, — Грищенков говорил на русском, однако старик его отлично понимал. — Сейчас сюда приедут люди, и ты должен их встретить как самых близких родственников. Они должны зайти в чайхану. Если ты предупредишь их вольно или невольно, то умрешь… С тобой будет все в порядке, если ты нас не выдашь, — пообещал Грищенков.
Я-то отлично знал, что с ним ничего в порядке не будет, что в любом случае он присоединится к мертвым, что лежат на песке за чайханой, но ничего не сказал.
Гуггенхайм притащил откуда-то ручной пулемет и установил его за проемом двери, ведущей в дом, так, чтобы его не было видно. Крошев вынес из глубин дома несколько полосатых халатов и тюбетеек. Один из халатов он протянул мне. Я поморщился от брезгливости, но все же натянул халат поверх френча, потом напялил тюбетейку. От нее воняло анашой, но куда было деваться. Гуггенхайм залег у пулемета. Я с Крошевым сел пить чай в самом темном углу чайной. Мы сидели так, чтобы от входа нас было толком не разглядеть: так, два путника пьют чай. Оружие мы положили так, чтобы с легкостью дотянуться до него. Вельский взялся проследить за чайханщиком, как он собирался делать это, я представить себе не мог. Куда делся сам Грищенков, я так и не понял, но в этот момент меня это особенно и не волновало. Я думал совершенно о другом: о трех трупах, распластавшихся на песке. Может быть, Грищенков был не прав, и не стоило их убивать? Может, вообще вся эта задумка с золотом — не нужная никому авантюра?