Анонс
Падите, люди Калькутты, ниц, ибо сходит на грязные, многолюдные улицы вашего города Тьма. Не Тьма ночи – но Тьма погибели.
Склонитесь, люди Калькутты, пред силой, страшнее которой нет ни на земле, ни в небе, ни в пламени ада. Склонитесь пред грозным ликом Кали, Госпожи Смерти. Ибо кровь на деснице ее – и кровью обагрены руки тех, кто служит ей, отнимая чужие жизни.
Слушайте, люди Калькутты, песнь Кали. Песнь боли. Песнь убийства!
Но это Ад, и я не вышел из него
…есть тьма. Она для всех. Лишь некоторые из греков и их почитателей в своем текучем расцвете, где дружба красоты с человеческими существами была идеальной, считали, что они отчетливо отделены от этой тьмы. Но и эти греки находились в ней. Но все равно, завязшее в грязи, терзаемое голодом, загнанное в сутолоку улиц, ввергнутое в войны, страдающее, несчастные, суетящееся, получающее удары в живот, несчастное и бесхребетное человечество, продолжает восхищаться ими; все его множество, кто из-под клубов черного дыма хаоса Везувия, кто – среди вздымающейся калькуттской полночи, вполне сознавая, где они.
Сол Беллоу
Есть места, слишком исполненные зла, чтобы позволить им существовать. Есть города, слишком безнравственные, чтобы испытывать страдания. Калькутта – именно такое место. До Калькутты я бы только посмеялся над такой идеей. До Калькутты я не верил в зло – во всяком случае, в качестве силы, отдельной от действий людей. До Калькутты я был глупцом.
Захватив Карфаген, римляне истребили мужчин, продали в рабство женщин и детей, разрушили громадные сооружения, раздробили камни, сожгли развалины, усыпали солью землю, чтобы ничто более не произрастало на том месте. Для Калькутты этого недостаточно. Калькутта должна быть стерта.
До Калькутты я участвовал в маршах мира против ядерного оружия. Теперь я грежу о ядерном грибе, поднимающемся над неким городом. Я вижу дома, превращающиеся в озера расплавленного стекла. Я вижу улицы, текущие реками лавы, и настоящие реки, выкипающие громадными сгустками пара. Я вижу фигуры людей, вытанцовывающих как горящие насекомые, как вихляющие богомолы, дергающихся и лопающихся на ослепительно красном фоне полного разрушения.
Город этот – Калькутта. Не могу сказать, чтобы мне были неприятны эти видения.
Есть места, слишком исполненные зла, чтобы позволить им существовать.
Глава 1
Сегодня в Калькутте бывает все что угодно…
Кого мне винить?
– Не езжай, Бобби, – сказал мой друг. – Не стоит оно того.
Шел июнь 1977 года, когда я приехал из Нью-Хемпшира в Нью-Йорк, чтобы обговорить с моим редактором из «Харперс» последние детали моей поездки в Калькутту. После этого я решил заскочить к своему другу, Эйбу Бронштейну. Скромное конторское здание на окраине, приютившее наш маленький литературный журнальчик «Другие голоса», выглядело весьма непритязательно после нескольких часов созерцания Мэдисон-авеню с разреженных высот апартаментов издательства «Харперс».
Эйб в одиночестве сидел в своем захламленном кабинете и трудился над осенним номером «Голосов». Несмотря на открытые окна, воздух в комнате был таким же вонючим и сырым, как и потухшая сигара, которую жевал Эйб.
– Не езжай в Калькутту, Бобби, – повторил Эйб. – Пусть это будет кто-нибудь другой.
– Эйб, все уже решено, – ответил я. – Мы вылетаем на следующей неделе.
После некоторых колебаний я добавил:
– Платят очень хорошо и берут на себя все расходы.
– Гм, – молвил Эйб, передвинув сигару в другой уголок рта и хмуро уставившись в наваленную перед ним кучу рукописей. Глядя на этого потного, всклокоченного человечка – больше, чем кто бы то ни было, напоминавшего заезженного букмекера, – никто бы и подумать не мог, что он возглавляет один из наиболее уважаемых «малых журналов» страны. В 1977 году «Другие голоса» не затмевал старый «Кэньон-Ревью» и не вызывал необоснованного беспокойства по поводу конкуренции у «Хадсон-Ревью», но мы рассылали нашим подписчикам ежеквартальные номера журнала; пять повестей из тех, что впервые опубликовал наш журнал, были отобраны для антологий на премию О'Тенри; а в посвященный десятилетней годовщине юбилейный номер пожертвовала повесть сама Джойс Кэрол Оутс. В разное время я перебывал в «Других голосах» помощником редактора, редактором отдела поэзии и корректором без жалованья. Теперь же, после того как я в течение года предавался раздумьям среди нью-хемпширских холмов и только что выпустил книгу стихов, я был лишь одним из уважаемых авторов. Но я по-прежнему считал «Новые голоса» нашим журналом, а Эйба Бронштейна – близким другом.