«Вспоминает ли он хоть иногда обо мне?» Сладкая, щемящая боль пронзила ей сердце. Дао-цзин жадно ловила воздух, ей было радостно и горько.
В эту ночь Дао-цзин увидела странный сон.
Темный купол неба, безбрежные просторы моря, огромные водяные валы, вздымающиеся ввысь, и скользящая в волнах хрупкая лодочка, в которой сидит она. Буря, волны, черные тучи со всех сторон наступают на лодку, надвигаясь все ближе и ближе. Дао-цзин страшно, смертельно страшно. Она одна, совсем одна в этом грозном, огромном море. Волны, вставая отвесной стеной, хлещут ее со всех сторон, гигантскими чудовищами надвигаются на нее облака. Она кричит от ужаса и вся дрожит. Лодка качается и вот-вот опрокинется. Дао-цзин отчаянно гребет. Вдруг она оборачивается и видит перед собой мужчину — его лицо вроде бы хорошо знакомо ей, но она никак не может его узнать — он сидит на носу лодки и спокойно улыбается. Она волнуется и злится на него: «Негодяй! Не хочет помочь погибающему!» Она осыпает его бранью, он сидит по-прежнему спокойно и вынимает портсигар. Отшвырнув весла, она в бешенстве бросается на него и в тот момент, когда ее руки сжимают его горло, она узнает этого отважного, сильного человека: он улыбается ей, в его черных глазах страстная, чарующая сила. Она разжимает руки. В этот момент небо как будто светлеет, море становится ласковым и синим; они молча сидят и пристально смотрят друг на друга. Это Лу Цзя-чуань! Она в испуге роняет весло в воду. Лу Цзя-чуань прыгает за ним в море и скрывается в черных волнах. Небо вновь мрачнеет. Дао-цзин плачет, кричит и, приподнявшись, бросается за ним в воду…
Дао-цзин проснулась от осторожных толчков Юй Юн-цзэ:
— Дао-цзин, что с тобой? Что ты кричишь? Я не могу уснуть, все обдумываю свою вторую статью. Я думаю, что нужно показать ее господину Ху Ши после каникул.
Мысли Дао-цзин путались, она была еще во власти своих сновидений. Отворачиваясь, она пробормотала:
— Спи. Я смертельно хочу спать!
Но так же, как и Юй Юн-цзэ, Дао-цзин всю ночь не сомкнула глаз, занятая своими мыслями.
Глава девятнадцатая
Солнечные лучи, пробиваясь сквозь бамбуковые занавески на окнах небольшого кабинета в красивом коттедже, расположенном среди цветущего сада, падали на пестреющие книжными корешками полки и, отражаясь от них, освещали комнату спокойным, мягким светом. Ло Да-фан, только что освобожденный из тюрьмы, лежал в плетеном кресле и беседовал с пришедшим навестить его Лу Цзя-чуанем. Гость сидел на вертящемся стуле около письменного стола и молча слушал Ло Да-фана, не спуская с него глаз.
— Вернувшись из тюрьмы, я в тот же вечер крепко повздорил с отцом… — Ло Да-фан улыбался и оживленно жестикулировал. — Пощипывая усы, отец заговорил со мной на нашем родном, северо-восточном диалекте: «Толстяк» — ты не смейся, это мое домашнее прозвище, — сколько сил я приложил, скольких друзей обошел, тысячу долларов истратил, чтобы взять тебя на поруки! Впредь, пожалуйста, занимайся одной только учебой! У меня для тебя есть хорошая новость: я посылаю тебя учиться в Японию или, если хочешь, в Америку. Но если до отъезда ты осмелишься встречаться с коммунистами, если опять свяжешься с этими отщепенцами, то я, то я…» Он сорвал свои золотые очки и уставился на меня так, словно собирался проглотить меня со всеми моими потрохами. Догадайся, Лу Цзя-чуань, что я ответил? Я сказал: «Отец, ты потерпел убыток! Но я не стою тысячи долларов, не стою высоких чувств твоих друзей, не стою того, чтобы ехать в Америку, — позолотой я все равно там не покроюсь! «Гнилое дерево не годится для резьбы!» Ты лучше отправь меня обратно в тюрьму!» И тут он взбеленился. Он кричал, что я маменькин сынок, что я не знаю, что такое почтение к родителям, что я ослеп, что меня одурманили коммунисты, что рано или поздно мне не миновать плахи… Я не рассердился и только сказал с улыбкой: «Отец, еще неизвестно, кого из нас ждет плаха. Вы с профессором Ху Ши зря стараетесь. Скоро ваше золото, которое вы привезли из Америки, превратится в прах!» Ха-ха, Цзя-чуань, он так разозлился, что сразу же отправился с мачехой на дачу в Лушань[64].
Из гарнизона Ло Да-фан был переведен в дом предварительного заключения, где просидел три месяца. Румяное лицо его несколько осунулось и побледнело, однако в нем не было заметно ни малейшего следа подавленности или утомления, чего можно было бы ожидать у человека, вышедшего из тюрьмы. Он был по-прежнему живым и веселым, большие глаза сверкали так же ярко, и так же энергичны были жесты и взмахи кулаков.
— Ух ты, черт! Сумел вывернуться! — рассмеялся Лу Цзя-чуань. Он подскочил к Ло Да-фану и дал ему здоровенного тумака — это было у них обычным проявлением дружеских чувств. — Ну, а дальше как думаешь? Останешься в доме молодым барином, «старшим сыном господина»?