Он подходит к книгам. Перелистывает их. Читает. В позе, в лице, глазах — мучительный вопрос.
— Вы довольны созданным, Алексей Максимович?
Горький вздрагивает. Смотрит на меня, точно не сразу понимает.
— Правду найти и правдиво рассказать о ней — очень трудно. Иногда у нас не хватает подлинного мужества…
Художники, музыканты, писатели… Они всю жизнь ищут, ищут, шагают вперед, не страшась страданий. Я не встречалась с довольными. Я знала тех, кто за правду в своем творчестве боролся, не жалея жизни.
Глава четвертая
Поэт пережил большое горе. Его брат погиб под Сталинградом. Родители не успели уйти из оккупированной Одессы. Нет у него больше родного гнезда. Сиротеют сейчас люди.
Сегодня поэт читает свою поэму: много работал над ней. Собрались друзья. Он волнуется, и от этого трагизм вещи возрастает. Одесса — Ленинград. Умершие и живые.
Композиция поэмы сложная. Трудно следить за ней. Может быть — не хочется логики? Сердцем, только сердцем слушаю его.
Тяжело писать о пережитом еще не до конца. Нельзя на близкое смотреть глазами далекого: не справляется чувство. Избыток материала мешает, должно быть, а не помогает.
Для литературы нашего времени нужен новый способ передачи, ровные и в то же время очень простые ритмы. «Война и мир» Толстого — великая книга. Она в ритме своей эпохи. Какую же книгу напишет гений нашего времени? Какими ритмами он передаст массовый героизм советских людей?..
Поэт кончил. Все долго сидят молча. Каждый думает о своих ранах. За окном по крыше часто, часто стучит летний дождик.
Никто не хочет нарушать тишину. Может быть, и не надо? Но автор ждет. Ему важно знать мнение друзей.
Заговорил Вишневский. Он бережно касается слабых мест. Горячо отмечает хорошие. После него так же поступают и другие…
Сегодня тихо, как в мирное время.
— Хозяюшка, чей это сад?
С охапкой травы в руках пошла на голос. В тени все сливается. Против света различаю лучше. У калитки — военный. Грудь в орденах. На рукавах что-то очень блестит.
— Цветы — мои, земля — ленинградская, — отвечаю.
— Точное определение, — говорит он и смеется. — Разрешите мне сфотографировать этот уголок. Ваш сад поразил меня своим мирным видом.
— Пожалуйста, снимайте!
Щелкнул раз, второй. Подошел ко мне.
— Вы здесь все годы прожили?
— Да.
— Тяжело?
— Всяко бывало.
Внезапно затрещали, посыпались ветки. Деревья закачались. Что-то тяжелое грохнулось. Меня, как щепку, сбросило с крыльца. Лежу, боюсь поднять голову.
— Дайте руку! — услышала я. — Вы не ранены? Осторожно, осторожно.
Военный помог мне встать.
— Снаряд попал в ваш огород, метров пятнадцать от дома, — объяснил он. — Не разорвался. Счастье наше…
— А взорвется или еще глубже в землю уйдет?
— Я сейчас сообщу куда надо. Его разрядят.
— Вот вам и мирный уголок! — сказала я.
— И вы привыкли к такой жизни?
— Как видите, даже цветы вырастила. Смотрите, небо-то по-прежнему ясное, солнце светит. Все, как было… А вы ленинградец?
— Нет. Я моряк с Южного фронта. Сюда приехал на три дня. Сегодня уезжаю… Много я видел, но Ленинграда забыть нельзя. Я все, все расскажу про него своим черноморцам.
Ночь была беспокойная. Падали снаряды. Я засыпала только в короткие промежутки затишья. Время тянется бесконечно медленно и томительно.
После плохой ночи потянулся скверный день. Началось с мелочей. Потеряла нож. Им я всегда резала хлеб. Привыкла к нему. Обычно все вещи у меня лежат на определенных местах, искать их не надо. Если вещь передвинет кто-нибудь или уберет — найти мне ее трудно. Много уходит времени, часто поиски так ни к чему и не приводят.
В это утро ножа я не нашла. Решила идти гулять, и не обычной дорогой, а сделать большой круг, потом выйти на Острова. День был подходящий — минутами солнечный, чаще пасмурный, прохладный. Идти было легко. Обстрела не было.
По Большому шла спокойно. Немного утомляли частые переходы улиц. Автомобилей было больше, чем всегда. А, может, мне казалось. Обычно я слышу приближение машины, но не вижу ее. Привыкла ориентироваться на слух. В этот день нервы были утомлены. На одном из переходов меня кто-то резко дернул за руку и почти отбросил на панель. Сердитый голос крикнул:
— Что вы, слепая? Под машину лезете!
Неожиданный окрик испугал меня. Я долго стояла, боясь перейти улицу. Все попытки овладеть собой кончились неудачей. Дойдя до половины перехода, бегу назад. Все кажется мне, что со всех сторон несутся машины. И, наверно, попала бы под автомобиль, если б не свернула на боковую улицу. Ее тишина успокоила. Шла уже уверенно и переходить на другую сторону не боялась.
На Каменный остров попала со стороны Крестовского. Отлично знала там все дороги, легко ориентировалась. Повернула в боковую аллею: по ней много раз бродила. Война, видимо, сильно изменила улицу. На месте сгоревших и разбитых домов появились новые дороги. Сначала это меня смущало. Потом испугало. Решила, что заблудилась. Встала у дерева, вся дрожу. Не знала, что делать. Сама себя уговаривала, доказывала, что стоит сделать несколько шагов и встречу людей, спрошу их и выйду. Куда тут! Никакие доводы не действовали. В глазах — совсем темно.
Время шло. Я не двигалась с места. Не понимала, что со мною случилось. Стоя у дерева, почувствовала себя такой несчастной, одинокой. Жалко себя стало до слез. Должно быть, эта жалость породила протест — негодование на себя. Стала медленно разбираться в событиях дня. Вспомнила ночной обстрел, бомбежку днем, общую усталость. «Переутомилась — вот и уверенность потеряла», — решила я. Мне нельзя сомневаться. Тогда я пугаюсь и теряю уменье пользоваться крохами зрения. Главное — не сомневаться, быть уверенной.
Взяла себя в руки. Нашла дорогу и спокойно вернулась домой. Из всех приключений сделала для себя вывод — надо следить не только за машинами, но и за своими нервами.
Вишневский кончил свою пьесу «У стен Ленинграда». Читал ее начальству в Пубалте. Одобрили. Настроение у него бодрое, веселое. Довольно потирает руки.
Спустился в огород. Старательно выдирает сорняки между грядками. Я подумала: как хорошо переходить от творчества к природе.
Ходишь от грядки к грядке и поражаешься силе земли. Истощенная, без солнца, зажатая между двумя домами, она в нашем саду все же выращивает сочные плоды.
Через несколько дней Всеволод Витальевич читал свою пьесу в театре Балтфлота. Публики собралось много. Почти все в военной форме. На автора смотрят с любопытством, остро подмечают достоинства и недостатки пьесы.
Вишневский волнуется. Читает он очень хорошо. Переживает трагедию своих героев. Плачет… Я привыкла к большой сдержанности, и мне страшна такая обнаженность чувств.
Сила исполнения захватывает слушателей. Критическую, анализирующую мысль отгоняешь.
Вишневский кончил. Впечатление сильное, своеобразное. Публика приветствует автора стоя. Он полон энергии, так и пышет. Кажется, дай ему сейчас в руки бумагу и перо, он за ночь напишет новую вещь.
Пьеса Вишневского заставила вспомнить первые дни войны. Он показал страшные минуты. Герои Балтики встали перед нами.
Дома я наблюдала за Всеволодом Витальевичем. До поздней ночи ему звонили. Поздравляли. Жизнь нашей квартиры перевернулась. Телеграммы, приветствия. Чад успеха.
Хочется тишины и покоя. Их нет.
Забежала Валя, нарядная, оживленная.
В жизни девушки большая перемена: она вышла замуж. Счастьем полно все ее существо. С нежностью смотрела на нее — хорошо, когда радость озаряет такое большое сердце.
Одинокой, ей тяжко было жить. Теперь рядом будет близкий, любящий человек.
— Ольга Константиновна, завтра в шесть часов вы получаете медаль «За оборону Ленинграда».
— Неужели это правда?
— А как же? Вы — подлинная ленинградка! Выдавать будут в Белом зале Исполкома. Дойдете одна? Я завтра занята, не смогу пойти с вами.