— Добреду, конечно, добреду. Мне — медаль «За оборону Ленинграда»?! Какое огромное счастье!
Горячо обняла девушку, такую хорошую — настоящего друга. Валя всегда протягивала мне руку помощи в самую тяжелую минуту. А сейчас она принесла большую радость.
На следующий день с утра занялась своим костюмом. Чистила туфли, гладила шерстяное платье. Давно его не доставала. Как сложила в чемодан в первые дни бомбежки, так оно там и пролежало все годы. Ленинградцы необходимые вещи держат в чемоданах, на лестнице. Легче вытащить на улицу. Случайностей слишком много… Платье оказалось очень широким, висело как на вешалке. Подумала: «Ничего! Все мы сейчас такие». Осмотрела пальто. На нем дырки. Думала сначала попросить кого-нибудь зашить. Решила: сама заштопаю… Полчаса вдевала нитку в толстую иголку. Вслепую это очень трудно. Зато, если удается попасть в ушко, нитку тяну длинную-длинную. Шила ощупью, осторожно.
Наконец все готово. Задолго вышла из дома: для плохо видящих глаз много может быть всяких случайностей по дороге. Еще опоздаю. И, действительно, только начала переходить площадь Льва Толстого напрямик, как в первые дни блокады, — свисток милиционера. Остановилась и даже обрадовалась свистку: значит, порядок восстанавливается. Подошел милиционер:
— Платите двадцать пять рублей.
— Пожалуйста, возьмите сами из сумочки. Я плохо вижу.
— Да у вас здесь только пятнадцать рублей.
— Что же я буду делать? Иду получать медаль. Если вернусь за деньгами домой, в Исполком опоздаю.
Милиционер улыбнулся.
— Туда опаздывать нельзя! — ласково сказал он, взял меня под руку и помог перейти площадь.
В Исполком пришла рано. Поднялась по мраморной лестнице в Белый зал. Там полутемно. Говорят негромко. Ровно в шесть вошла секретарша. Проверила у всех документы.
Зажгли люстру, стало очень светло.
Я приготовилась. Хотелось поблагодарить, рассказать, как много значит для меня медаль «За оборону Ленинграда». Когда назвали фамилию, с трудом поднялась. Кто-то высокий поздравил меня и подал коробочку в руки. Спазма сдавила горло. Прошептала:
— Спасибо…
Как вышла на улицу, не помню. Вихрь дум о страшных прожитых днях… И радость!
«За нашу Советскую Родину!» — написано на медали.
Глава пятая
— Всеволод Витальевич, звонят из Смольного!
Вишневского часто и настойчиво требовали к телефону, но он просил меня не отрывать его от работы. Только в исключительных случаях брал трубку.
— Слушаю. Есть. Сейчас буду! — коротко ответил он. Быстро оделся и уже в дверях сказал:
— Не ждите. Может быть, долго задержат.
Всю ночь он оставался в Смольном. Утром вернулся.
— Устали?
— Да. Я прилягу. Часа через три разбудите меня… Тут должны позвонить из штаба армии. Скажите, что все будет готово. Пусть утром пришлют связного. Ольга Константиновна, не забудьте спросить его фамилию!
Вишневский говорил тихим голосом. Но сквозь усталость чувствовалась напряженность воли, собранность и какая-то особая приподнятость. Спросила:
— Это задание фронта?
— Да. Ничего, поработаем!..
Он спал недолго. Проснувшись, спросил:
— Звонили?
— Да. Я им сказала, чтоб утром прислали курьера.
До позднего вечера слышно было, как скрипят перо и любимый старый стул Вишневского. Поужинал он быстро и молча. Чувствовалось, что боится упустить мысль. Потом опять заскрипел стул.
Совсем поздно Всеволод Витальевич вышел из своей комнаты. Вид измученный, но довольный.
— Хорошо работается! Наверно — всю ночь буду писать. Готовые листовки положу в кухне на стол… Они назвали вам фамилию связного?
— Да.
— Когда будете отдавать папку, — проверьте.
Я так и сделала.
На другой день опять позвонили из штаба Седьмой армии. Сказали, что в шесть часов пришлют материал. Все должно быть к утру готово.
Так начались необыкновенные дни. Вишневский предупредил:
— Меня дома нет. Никого не пускайте. Всем говорите, что я в командировке.
Каждый вечер звонили из штаба и присылали материал. Утром курьер уносил написанное. Вишневский работал часов по восемнадцать без передышки.
Обычно он умел отдыхать. После напряженной работы мог проспать часов двадцать подряд. В эти дни он почти не ложился.
Один раз сказал, удовлетворенно потирая руки:
— Кажется, сегодня рекордный день! Одиннадцать листовок написано, и все на разные темы. Очень хороший материал прислали!..
Меня поражало это его уменье в нужную минуту собрать все силы. Не знаю, кто мог бы так напряженно и творчески работать, как Вишневский в эти дни.
Недавно освободили Харьков, сегодня — Новороссийск. Донбасс снова наш. Войска Калининского фронта перешли в наступление. А там, на Западе, капитулировала Италия. Идет, идет победа!
Как широко раскатилась буря! Жизнь большая, многогранная. Нельзя сидеть, уткнувшись в свое личное горе. Надо уметь широко чувствовать. Тогда в огромном пространстве окружающее тебя меняет масштабы.
Кругом за это время многое переменилось. Деревянный дом точно перетряхнули. Из старых обитателей осталась я одна. Во всех квартирах — новые жильцы. В эвакуации, далеко отсюда, умерла жена Ведерникова. Сын был ранен. Теперь — инвалид, работает в тылу, на заводе. Нет больше крепко спаянной семьи Ведерниковых. Комнаты, терраса, все полно еще недавним прошлым, а новая жизнь в их квартире бьется еще сильнее. Там живет теперь старший лейтенант милиции Обертышев с семьей. Когда началась война, их мальчику было семь лет, девочке — три. Ребята испытали все лишения блокады. Несколько месяцев они на ногах не держались. Теперь маленькая белокурая девочка бегает за котенком. Ее смех наполняет комнаты. Мальчик сосредоточенно сидит за книгой. Везде чисто, дорожки на полу. На стенах аккуратные рамки.
Я сдружилась с этой семьей. С матерью их, Шурой, нас объединяют бытовые заботы, перенесенное горе.
Нравится мне ее доброе сердце, сердце простой русской женщины. Муж Шуры Иван Николаевич, мягкий и выдержанный человек. Он много лет работает в милиции. Тяжела, ответственна его работа.
Никогда в голосе Ивана Николаевича я не замечаю усталости или раздражения. Но однажды он пришел страшно взволнованный:
— Сколько я видел всего за годы блокады — уж такая наша служба! А вот испугался по-настоящему сегодня в первый раз!.. После бомбежки начали мы с начальником обход домов по Кировскому проспекту. Всегда это делаем: убитых, раненых надо отправить, ну, и все посмотреть. Зашли в ворота первого дома, и прямо остолбенели оба. Хотим крикнуть — и не можем. Язык словно прилип к гортани. Видим: посреди двора лежит большущая бомба. Она не взорвалась. На нее мальчишка лет шести вскарабкался, сидит верхом. Кричит другому — должно быть, братишке: «Тащи скорее молоток!» Тут уж медлить нельзя. Откуда и голос взялся. Как заорали мы: «Пошли прочь!» Мальчишка соскочил с бомбы, а тут второй с молотком подоспел… Мы их прогнали домой, поставили около бомбы охрану. А когда ее разрядили — большой силы она оказалась! Не только от ребят, от всего дома ничего бы не осталось!
Вишневскому подтвердили слух о гибели Пронина. Его замучили немцы.
С Прониным я познакомилась год назад. Он приезжал с Ладоги. Высокий, бледный. Показался мне требовательным и мужественным. Он хорошо относился к Вишневскому. По-братски оберегал его от лишней траты сил.
Летом он снова приехал, встревоженный, беспокойный. Резко говорил о товарищах в тылу, готовых забыть о войне.
Я в это время была в саду. Мы сели на крылечке. Вечерние тени ползли по земле. Они тушили солнечную ясность цветов. Пронин смотрел задумчиво на покачивающуюся на рудбекии бабочку. Бабочка улетела. Ветерок донес нежный запах цветов.
— Вы знаете, я решил идти в партизаны.
— Это продуманное решение?
— Да, конечно. Я своими руками рвал блокаду Ленинграда. Теперь уйду к партизанам… Смотрите, Ольга Константиновна, сколько капустниц село на цветок! Под тяжестью их он беспомощно поник… Надо бороться за сохранение чудесной жизни нашей страны! Партизанам труднее других. Я чувствую в себе достаточно силы, умения, воли.