Утром я несла по лестнице дрова, с грустью думала: «Кончаются! Где-то достанем еще?..» Окно в крыльце задребезжало. Я остановилась у стены. Стенка тоненькая-тоненькая, как листок бумажный. Посмотрела на прекрасную голову Аполлона — сколько в ней вечного покоя и красоты. Михаил Васильевич давно развесил вдоль лестницы гипсовые маски греков. По ним прежде в Академии учили рисовать. Я их очень люблю. В первые дни во время обстрелов мы прятались на крыльце. Гипсовые головы, залитые лунным светом, поражали своей внутренней красотой, мудростью, покоем. Глазами вечности смотрит Аполлон на мир.
Поднялась с вязанкой наверх. Закрыла дверь, хотела положить дрова. Удар! Двери распахнулись. Меня с дровами толкнуло к плите. Удержаться не могла — поленья рассыпались, а по радио: «Артиллерийский обстрел района!»
Постояла в раздумье и принялась складывать в печь дрова. Волновалась ли я? Нет. Было привычное равнодушие. Вчера Вишневский сказал мне:
— Идет последний тур войны. Хочется выжить: впереди так много хорошего!
Всем сейчас хочется остаться живыми. А фашисты обстреливают как никогда. Но неужели же теперь начать нервничать? Не стоит!
Вытерев разлившиеся чернила, села писать.
Вчера в дом одной знакомой попал снаряд. Дом большой, каменный, густо населенный. Квартира разворочена, но в ней никого не было. Один из жильцов поднимался в это время по лестнице и тоже остался жив.
Ниже этажом живет санитарка. Она только что пришла с дежурства, хотела лечь. Ударило. Посыпались стекла, все полетело со стола, с окон, с полок. Потом тишина и холод. Женщина сидит на постели невредимая, но смертельно испуганная. Новый удар, уже дальше. Она все сидит. Одеревенела и не может двинуться с места.
В комнате раздались сильные голоса:
— Есть ли кто здесь?
Она шепотом ответила:
— Я…
— Вы ранены?
— Не знаю.
Дружинницы быстро привели женщину в чувство. Заделали окна фанерой и пошли дальше. Успокоенная их бодростью, санитарка легла спать, моментально заснула. И только утром стала думать, как ей вставить хотя бы одно стекло.
Жизнь продолжалась. Последствия перенесенного скажутся, конечно. То, что делается в момент напряжения, сразу следов не оставляет. В первый год блокады почти все заболели цингой. Разрушительную силу ее ощутили только через год.
Может, и нервные шоки скажутся много позднее?
Вишневский переделывает пьесу. Он весь ушел в работу. Опять стал сильным и творчески наполненным. И вдруг — приказ из Москвы. Наркомат предлагает ему приехать. Всеволоду Витальевичу сообщили об этом из Пубалта по телефону.
Бедняга! Обычно на все приказания начальства он отвечает: «Есть!» Первый раз услышала, что Вишневский возражает. Он горячо доказывает, как важно не трогать его сейчас, дать ему возможность остаться в Ленинграде и доработать пьесу.
Ничего не помогло.
— Приказ есть приказ! — сказал он грустно, отходя от телефона.
Уехал Вишневский.
Тихо кругом. Жизнь моя потекла по привычному руслу. Все встало на свои места.
Глава седьмая
С утра валит снег. На парадной звонок. Накинув платок, вышла на крыльцо.
— Ольга Константиновна, какие у вас пальцы холодные! — задержала Ася мою руку. — Топите?
— Дрова я еще не получила. Талон есть, а доставить некому…
— Давайте мне ордер, я договорюсь с тимуровцами. Они у нас этим делом занимаются!
Проходят дни.
Работаю. Дома холодно. Бок болит, кашель мучает. Надо что-то придумать. Вытащила корягу, начала пилить, но ничего не получилось. Это березовый наплыв, шириной полметра, крепкий, как кость. Бросила. Лентяйка какая стала! А прошлой зимой нарочно, чтоб согреться, пилила этот самый чурбан!
Взяла себя в руки. Снова принялась писать. Пальцы окоченели. Летописцу легче было правдивые сказания писать. В келье у него было тихо, на душе спокойно. Мне куда хуже… Постоянные обстрелы. Слепота…
Вот опять как ударили!.. И сколько месяцев подряд идет такой обстрел.
Кто-то громко постучал в дверь. На крылечке стоит мальчик, ремесленник, позади — еще мальчик и девочка.
— Мы привезли вам дрова, тетенька. Где складывать?
— Вот спасибо, ребятки!
— Ворота можно открыть?
— Сейчас я вам помогу.
— Не надо. Мы всё сами сделаем.
Ловко сбросили у крыльца дрова, потом уложили их в порядке вдоль лестницы. Опомниться не успела, ребята уже прощаются.
— Подождите, сколько я заплатить должна?
Смеются, кричат уже у ворот:
— Мы — тимуровская команда!
Так с деньгами в руках и осталась.
— Спасибо вам!
А ребят уже не видно.
Распилила сухое бревно. Огонь в печке запылал. Села возле печки. Задумалась:
«Дорогие ребята, если б вы знали, как много для меня сделали… Сколько вот так, душевно просто, приносите вы радости… Нет одиночества на нашей земле».
Пришла Ася с какой-то девушкой.
— Познакомьтесь, Ольга Константиновна! Это Люда, секретарь нашего райкома комсомола. Мы с ней проходили мимо и зашли.
— Очень рада. Присаживайтесь ближе к печке, — пригласила я. — Это ваши тимуровцы согрели меня.
В комнате теперь тепло. Надо бы работать, но без посторонних глаз не могу сейчас обойтись.
Люда заботливо спросила:
— А если к вам будут приходить каждый день часа на два, на три читать, переписывать — это вас устроит?
— Да я о большем и не мечтаю, — обрадовалась я.
В голосе Люды послышались и внимание, и теплота. Да и вся ее небольшая фигурка понравилась мне. Есть люди, которые своим обаянием покоряют сразу. К ним не надо долго приглядываться.
— Мы будем вам присылать комсомолок, учениц старших классов. Думаю, сумеют вам помочь, — сказала девушка. — К вам зайдет директор соседней школы, и вы с ней решите, когда удобнее приходить школьницам.
Обстрелы усиливаются. Сегодня я, устав за день, крепко спала… Проснулась от удара и острой боли в голове. Снаряд разорвался близко. Стараюсь приподняться и не могу. Новый удар… еще и еще ближе. Покорно, с детской беспомощностью смотрю в темноту комнаты. Разрывы следуют ритмично, один за другим.
Утром пришла Шура, рассказала:
— Дом наш в кругу оказался. Со всех сторон рвались снаряды. А он — низенький, его, должно быть, большие дома да сад защищали. Попали в очаг и школу. С правой стороны — в завод и институт, с левой — в Дом культуры. Два снаряда влетели в детскую больницу, где я работаю. Какая это была страшная ночь! Дежурила одна на всю палату… Перетащу детей в убежище. Затихнет — тащу обратно. Снова тревога… Опять в убежище.
Очаг, школа, Дом культуры, детская больница — вот «Военные объекты» немцев!
С директором школы договорилась. Сегодня первый раз пришла ко мне комсомолка Зоя. Прочитала все письма. Они неделю лежали нераспечатанными.
Вишневский пишет из Москвы. Врачи нашли у него острое переутомление. Направили в санаторий. Там он, наверное, пробудет больше месяца. Это хорошо! Пусть отдыхает.
Зоя ответила на письма. Прочитала статью из газеты. За два часа она много сделала.
Сегодня я совсем другим человеком стала. Всё это заботы комсомольцев. Сколько у них дела, а молодежь и для меня находит время!
На другой день Зоя пришла с подругой Настей. Обе ростом небольшие. Показались живыми, веселыми. Попросила их перечитать письма Наташи и Гали к матери. Ксения принесла их. Мне надо было представить жизнь ребят за время эвакуации. Девочки читали охотно. Им самим было интересно знать, как проводят время ребята в тылу. Первую пачку читали по очереди. Быстро кончили. Крупный детский почерк им было легко разбирать.
Интересно складывается моя жизнь: перед войной сдружилась с детьми в нашем саду, помогла им организовать досуг, весело провести лето. Сейчас познакомилась с новыми ребятами. Только теперь роли переменились: дети помогают мне, а не я им.
Сегодня девочки пришли второй раз. Смеялись, читая письмо Наташи. Она подробно описывала, что подали им на обед. Последнее письмо начиналось такой фразой: «Дорогая мамочка, мы скоро тебя увидим…» И вдруг голос Зои дрогнул, письмо выпало у нее из рук, голова опустилась на стол… Таких рыданий я никогда не слыхала. Бросилась к ней, стараясь успокоить, — еще сильнее плачет. Настя шепнула: