Ленинград напряженно ждет победного часа.
— Подморозило. И солнышко. Может быть… сегодня?
— Слышали ночью канонаду? Может быть, началось?
— Читали: прорвали оборону немцев возле станции Дно? Теперь скоро.
Все напряжены: когда?
…Январский город 1944 года, снежный, чистый.
Ночью морозит, днем пригревает солнышко. Снег тает, блестит. Скользко.
Мою полы, как перед праздником. Тороплюсь все сделать скорее.
«Почему?» — спрашиваю себя, и не знаю. Не решаюсь ответить. А сердце стучит сильно-сильно: «Жди, жди, жди! Скоро придет радость!»
Получила телеграмму. От кого?.. О чем?.. Прочитать некому. Оделась и вышла на улицу. Идет военный. Подошла к нему:
— Пожалуйста, прочитайте! — и протягиваю телеграмму.
Он удивленно посмотрел на меня, прочел: «Поздравляю началом наступления. Всеволод Вишневский».
Военный еще раз посмотрел на подпись, на меня. Улыбнулся. Протянул руку.
Поблагодарила, иду по дорожке к крыльцу.
Военный стоит в калитке.
Мне не хочется говорить о своей слепоте. Быстро ушла в дом.
Пожалуй, не следует просить посторонних!..
Вечером заговорило радио. Сегодня — годовщина прорыва. Передают воспоминания о прошлогодних боях.
Уже поздно. Ложусь спать…
— …Войска Ленинградского фронта прорвали оборону немцев южнее Ораниенбаума…
Хочется крикнуть, но лежу совсем тихо. Началось! Идет победа! С кем поделиться счастьем? Никого нет. Зажгла зачем-то во всех комнатах свет. Легла. «Счастье пугливо», — говорила всегда мать. И сообщения радио очень осторожны. Должно быть, только самое начало.
Жду час, другой. Будет, будет еще приказ!
Бегут часы. Уже шесть утра. Что-то принесет сегодняшний день?
Солнышко! Вот хорошо! Только бы не таяло! Для наступления нужен мороз: под Ленинградом так много болот…
Целый день боюсь отойти от радио.
— …Внимание! Внимание!..
О, это совсем не тот голос, что мрачно хрипит во время обстрела!
— …В восемь часов сорок минут будет передано по радио важное сообщение…
Это у нас! На нашем фронте…
Бесконечно длинными кажутся позывные. Наконец;
— Взяты Красное Село, Ропша.
Три раза повторен приказ. И каждый раз, слушая, нахожу новые детали. Дождались!
Залило блаженное чувство радости. Хотелось до земли поклониться бойцам. Вот они на высотах Петергофа, Дудергофа, Красного… В снегу бьются за Ленинград, за нашу жизнь.
Благословляю вас, родные…
День за днем приходят победные вести. Голова кружится от счастья. Голос диктора сейчас — голос самого близкого человека:
— Железная дорога Кириши — Мга — Ленинград свободна.
— Новгород, Тосно, Красное, Тайцы, Стрельна, Володарка, Петергоф — наши!
Петергоф! Почему-то представить его во власти врагов было всего тяжелее. Уничтожено неповторимое произведение искусства. Но земля Петергофа снова наша. Наступит время, когда все ленинградцы, как в священный поход, двинутся на восстановление Петергофа.
Взята Воронья гора. Там стояли огромной мощности пушки, из которых обстреливали фашисты наш город, так долго, мучительно. Враг тешился убийством мирных жителей, радовался, попадая в переполненные трамваи.
Теперь двадцать тысяч немцев полегло около этих пушек. Есть на земле справедливость…
Сорвана с горла Ленинграда мертвая петля. Как легко дышится!..
Помню, в детстве я каталась с ледяной горы, устроенной под качелями. Веревки были не сняты, а просто закинуты за бревно. И вот ветром их сбросило. Увлеченные, ребята не обратили на это внимания. Я покатилась и попала в петлю головой. Петля сжала горло. Санки умчались, а я повисла над ледяной горой. Ребята испугались, убежали. Моя старшая сестра — ей было лет десять — поняла, что случилось страшное. Она стала тянуть за веревку и затягивала мою шею еще сильнее. Все же вытащила меня на площадку, но вынуть из петли не могла. Взяла на руки. Так и стояла, пока не прибежали взрослые. Меня привели в чувство. Сначала лежала я тихо. Потом, когда совсем опомнилась, бегала, смеялась, прыгала… Мать думала, что у меня помутилось сознанье. Нет, я просто радовалась: можно дышать!
Другой раз почувствовала счастье дышать свободно уже девятнадцатилетней девушкой. Это было в тюрьме. Проходил месяц за месяцем. Сначала тосковала, потом решила не думать, не мечтать о воле. Однажды вошел начальник тюрьмы, сказал:
— Вы свободны!
Я сидела и равнодушно смотрела на него.
— Слышите? Вы свободны. Одевайтесь и уходите! — повторил он.
И это «одевайтесь» дошло до сознания. Я волчком прокатилась по нарам, соскочила с них совсем около начальника. Он даже отшатнулся.
— Это правда?
— Вы свободны! Есть распоряжение жандармского управления.
Не помнила, как оделась, вышла из камеры. Ворота тюрьмы открылись, я на улице. Шла быстро. Не верила — может, ошибка? Вернут? Нет. Пошла спокойнее. Свернула на Литейный. Яркие огни. Спешат прохожие, говорят, смеются…
Свободна!
Села на ступеньки какого-то крыльца. Положила около себя узелок с вещами. Смотрела… и все казалось особенным.
Никогда не видела жизни такой прекрасной! Дышала глубоко, часто: хотелось освободиться от вонючего воздуха тюрьмы.
Шла то медленно, то бежала… И все смотрела, смотрела: как хорошо жить на воле!
И вот теперь, уже шестидесятилетней женщиной, я вновь обрела радость свободы.
Девятьсот черных дней нас давили невидимые стены блокады. Ежедневными обстрелами фашисты не давали нам даже на короткое время забыть об этих стенах. Но не покорность, а гнев рос в наших сердцах. Мы боролись. Мы знали, что победим. Мы дождались!
Пошла посмотреть город. Его узнать нельзя. Магазин на Литейном, где я двадцать лет назад продавала портреты Ленина, разбит немецкими снарядами. Окна соседних домов забиты фанерой. Зубцы обрушившихся стен, груды мусора, железного лома. На улицах всюду люди в военной форме, всюду следы разрушения и всюду следы борьбы. Лица идущих радостны, все чувствуют близость освобождения.
По радио объявлено: в ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое января разрешается ходить по улицам до часу ночи.
«Что это будет?» — спрашиваю себя.
Так радостно ждать, зная, что идет счастье.
Стою перед рупором, как солдат на часах.
«Блокада окончательно снята!»
Радио повторяет приказ. В нем говорится не только о доблести войск, но и о мужестве населения. Кажется, еще не было таких приказов — «Войскам и гражданам»…
Через пять минут салют, первый салют в Ленинграде!!
Спешу на улицу. Темное небо. В саду мрачные стволы-великаны. Никого. Очень тихо. И пусто. Зашла к Шуре. Она уже одела ребят.
— Салют! Тетя Оля, будет салют! — кричат они.
Небо прорезал прожектор. Грохот орудий. Стало светло. Снег розовый. Деревья фиолетовые. Все стоим молча. Потухло небо.
Шура плачет, прижимаясь ко мне.
Опять залп и опять сияние.
Снопы пестрых ракет. На их фоне дом кажется волшебным. Он пережил все и сохранил даже все стекла. Теперь сияет, озаренный разноцветными огнями. Залп следует за залпом.
— Мама, больше не будут в нас стрелять немцы?
— Нет, доченька, никогда больше не будут…
Хочется опуститься на колени и поклониться родной земле.
Ленинград, 1941–1944 гг.
Песнь о жизни
…Блокадная, холодная и страшная ленинградская зима. Маленький, весь заснеженный двухэтажный деревянный домик на Песочной улице. Он стоит, чудом уцелевший от бомбежек и пожаров. Стоит нежилой, будто мертвый, брошенный людьми.
Но нет. Он не брошен. Вот от его дверей отделилась маленькая, худенькая фигурка женщины, закутанной в большой платок. Неуверенным шагом, по узенькой, протоптанной в глубоком снегу тропке она идет к калитке, выходит на улицу и молча останавливается. Она прислушивается. Блокадная тишина. Редко кто проходит мимо дома. Но вот шаги… Она протягивает руку. В ней белеет листок бумаги.