Олави нашел в траве свой багор и, продолжая зорко следить за ними, обтер с него росу.
Парни стояли с каменными лицами. Олави прикусил губу. «Неужели я так и уйду ни с чем?»
Он прошел мимо группы, глаза его горели.
Вдруг за его спиной послышался тихий смешок. Но не успел он еще смолкнуть, как раздался звук пощечины и насмешник растянулся на мокрой траве.
— Вот павлин выискался! — крикнул кто-то, и двое парней коршунами набросились на Олави.
Первого из них Олави схватил одной рукой за шиворот, другой — за штаны и далеко отшвырнул. Второго рванул за грудь, поднял высоко в воздух и, словно мокрую рукавицу, бросил в траву.
— Мерзавцы! — Голос у него дрожал от гнева, глаза побелели, руки сжались в кулаки. — Наваливайтесь все разом, давайте сводить счеты!
Парни сердито заворчали, но смолкли, услышав спокойный и рассудительный голос:
— Ты, пришелец, уже с лихвой рассчитался за маленькую шутку. И если ты мужчина, как нам хотелось бы думать, слушая твои слова, ты нас поймешь. Дело было не только в том, чтобы подшутить над тобой. Мы все немножко гордимся этой девушкой, и до прошлой ночи она никому не открывала свою дверь. А тут является какой-то бродяга-сплавщик и идет к ней, как к собственной жене…
— Сами вы бродяги! — И Олави сделал шаг в сторону того, кто говорил.
— Не шуми понапрасну! — спокойно продолжал голос. — Я не хотел тебя оскорбить. Мы — друзья ее детства, а ты — чужой, и я снова повторяю, что речь идет о чести девушки, о чести всей деревни. Оставь девушку в покое, чтобы над ней не стали насмехаться.
— Это вы-то знаете, кто я такой?! — Олави гордо скрестил руки на груди. — Вы стережете честь девушки?! Вы, которые шатаетесь ночами под ее окнами? Хороши пастыри, нечего сказать! Так знайте же все: я буду ходить туда, куда вздумаю, — даже если это будет спальня самой герцогини. Я буду ходить к девушке каждую ночь до тех пор, пока не уйду из этой деревни. Клянусь — и это так же верно, как то, что я стою на собственных ногах, — если за окном появится хоть одна голова, если кто-нибудь осмелится теперь или впредь сказать о ней хоть одно худое слово или бросить на нее насмешливый взгляд, — с тем я разделаюсь так, что он не встанет во веки веков.
Сказав все это, он пошел вверх по косогору с гордо поднятой головой. Парни глядели ему вслед, и никто из них не проронил ни слова.
На заре
«Ты спрашиваешь, какое время я больше всего люблю? — мечтательно сказал бальзамин. — Вот это. Я люблю ночь и славлю ее».
«Я тоже, — отвечала фуксия. — Так хорошо шептаться в сумерках, когда стираются все контуры и отчетливо видится только блеск глаз. Но утро так прекрасно, особенно то мгновение, когда поднимается солнце, блестит роса, и листья на деревьях едва колышутся под дыханием проснувшегося ветерка».
«Да, мой друг, жизнь, в сущности, всегда прекрасна. Прекрасно утро, возвещаемое криком петуха, птичьим щебетом и гомоном ребятишек. Прекрасен день, когда солнечные лучи покоятся на полянах, а труженики, с блестящими от пота лицами, с искрящимися глазами, собираются к обеду, проходя через двор. Прекрасен вечер, когда удлиняются тени и на лесной опушке звенят колокольчики возвращающегося домой стада. Но ничто не сравнится с ночью, потому что только ночью мы обретаем самих себя».
«Обретаем самих себя? — переспросила фуксия. — Кажется, я начинаю тебя понимать».
«Самих себя и те заветные слова, которые не звучат в сверкающем блеске дня, — продолжал бальзамин. — Днем мы принадлежим миру, днем — все общее и нет ничего сокровенного. Но когда подходит ночь, приближается наш час. Он незаметно крадется под тенью деревьев и робко присаживается в углу комнаты, он таинственно брезжит в темнеющем воздухе и пробуждает в нас то, что дремлет днем.
А когда он наступает — наш час — и дивно распускаются струящие аромат цветы, тогда все постороннее спит, не спят только…»
В сумраке мелькнула женская рука.
«Не спят только?..» — вполголоса спросила фуксия.
«Только те, что счастливы!» — шепотом ответил бальзамин.
— Господи, до чего же ты хороша, Смугляночка! Ты — словно сама ночь: пьянящая и пленительная, таинственная и непостижимая, как осенняя ночь, которую освещают только зарницы. Лишь теперь я узнал, как прекрасна юность, как необъятна любовь. Она является к нам, словно король в золотой карете, она призывает нас к себе и уносит с собой… Но отчего ты дрожишь, родная? Почему у тебя такие горячие руки, почему ты смотришь на меня таким странным взглядом?
— Мне жарко… нет… не знаю… я слишком счастлива.
— Слишком счастлива?