Константин Крылов
Песнь победителя
К десятилетию выхода в свет книги Ричарда Маккея Рорти «Обретая нашу страну»
Земля плывет, как белый авианосец «Индепендент» в синем океане пространства. И хотим мы этого или нет, на капитанском мостике стоит элегантная Америка, обветренная, как скалы. Ее флаг развевается выше всех. Она это заслужила. Другого транспорта нет и не предвидится. Мы вольны только выбрать себе место: в грязном трюме вместе с бедными и варварскими режимами или в штурманской рубке, где «иглой на разорванной карте» НАТО отмечает свой дерзостный путь — курс, которым в XXI веке последует за ним все человечество.
Ах, Америка — это страна, Там гуляют и пьют без закуски.
Американской философии часто отказывают во внимании, обосновывая это трояко.
Во-первых, отрицается само существование какой бы то ни было «американской философии», особенно на фоне достижений философии европейской или даже восточной. Предполагается, что в Америке нет сколько-нибудь значительных философов, а те, что известны под именем таковых — в лучшем случае университетские преподаватели (если, конечно, не считать выписанных из Парижа европейских знаменитостей, вояжирующих по Новому Свету с лекционными курсами).
Между тем, подобный снобизм необоснован. Джеймс[1], Сантаяна, Дьюи, или даже Ричард Рорти вполне могут быть названы оригинальными мыслителями.
Во-вторых, «американская философия» — в том случае, если ее существование все-таки признается — третируется на том основании, что она не имеет никакого влияния даже в собственной стране, и является досужей игрой ума нескольких профессоров, неспособных повлиять даже на убеждения собственных студентов, и уж тем более не имеющие никакого веса в глазах американского общества.
Эта картина отчасти верна: непосредственного влияния американской философии на американское общество нет. Однако, философия — это не продукт массового спроса, особенно в Америке, являющейся классическим образцом сегментированного общества с хорошо выраженными стратами. Американской мыслью интересуется прежде всего американская элита, публика же приучена довольствоваться популярным фрейдизмом и тому подобной овсянкой. В очень редких случаях философские симпатии «больших людей» становятся предметом внимания широкой публики (как, например, в случае Дж. Сороса, активно рекламирующего воззрения К.Р. Поппера), но такие примеры нехарактерны. Сочинения философов интересны лицам, принимающим решения, а не лицам, исполняющим эти решения, и уж тем более — являющимся объектом исполнения чужих решений.
В-третьих, даже те, кто замечают существование какой-то «американской мысли» и признают ее значимость, зачастую склонны рассматривать ее только как продукт для внутреннего потребления, то есть как что-то наподобие бейсбола: да, есть такая забавная игра, в которую играют американцы, но какое отношение это имеет к нам?
Что ж, это, опять же, не лишено смысла. Но, поскольку Америка сейчас безраздельно правит миром и это положение дел не изменится в обозримом будущем, «внутренние» дела этой страны являются крайне важными для «внешнего» мира — причём, как правило, куда более важными, чем внутренние. Всё, происходящее в Америке, проходя через увеличительную линзу её гипермирового величия, приобретает гигантские размеры. Достаточно сравнить информационный отклик от американских и неамериканских событий. Рождение бегемота в провинциальном американском зоопарке — более значимое событие для мира в целом, чем смерть десятков тысяч людей в Индонезии или Бирме. Любой американский третьесортный романчик весит на мировых весах больше, чем вся «русская классика» — сравните хотя бы тиражи и доходы. А уж решения американской элиты имеют несоизмеримо большой вес, чем попискивание наших президентиков, премьерчиков и прочих политических и духовных недомерков — а значит, интеллектуальные конструкции, что влияет на решения этих сверхлюдей, тоже имеет огромный, ни с чем не сравнимый вес. Несоизмеримый, по крайней мере, с весом безмазовой болтовони каких-нибудь, скажем, «европейских поцмодернистов», которых у нас до сих пор с наслаждением нюхают. Американцы, впрочем, тоже иногда не прочь разлакомиться духовитым французским сырком и поразвлекаться смешным фуканьем интеллектуальных вояжёров, но относятся к этому именно как к баловству: попробовать можно, но это же не еда. Настоящая еда — это старое доброе жареное мясо. Так и здесь: по-настоящему умны и башковиты только американцы, недаром же они Намба Ван и правят миром, не так ли? Значит, в серьёзных случаях надо думать своей американской головой. Как именно думают американские головы — это вопрос, бесконечно важный для мира в целом. Потому что как они решат — то с нами и сделают. А нам важно, что с нами сделают американцы, раз уж мы перестали быть субъектами действия (а мы ими быть перестали, проиграв историю[2]). Значит, надо ловить ветер и читать с хозяйского лица, что у него, у хозяина, сегодня на уме — и что у него будет на уме завтра…
1
Сыгравший для американской мысли роль, схожую с ролью Владимира Соловьева в русской философии, только в «плюс», а не в «минус»: философия Соловьёва родилась для обоснования философским аппаратиком, «добром и всеединством» польских и еврейских интересов (точнее сказать, аппетитов), а Дьюи, напротив,
2
Понятно, что проигрыш Третьей Мировой Войны был проигрышем абсолютным: мы проиграли свою историю, своё место в мире, самих себя, причём безо всякой надежды, ибо надежда проиграна была в первую очередь. Некоторым утешением может послужить то, что весь остальной мир проиграл тоже, хотя и сдался на несоизмеримо лучших условиях… Впрочем, посмотрим.