Из глаз тети Ины текут слезы, рыдания рвутся из ее груди, как будто раньше на ней лежал тяжелый груз, а теперь она может выплеснуть из себя все накопленное за тридцать лет. Папа наклоняет голову, смотрит торжественно-печально. До конца ли он себя простил, избыл ли чувство вины? Способен ли вообще человек, энергией чистого горя превративший обыкновенную скрипку в магнит для духов, залечить свою старейшую, глубочайшую рану?
От «Я улечу» без остановки перехожу к другой песне – к той, что дала мне имя, а его, надеюсь, заставит сейчас улыбнуться. Пусть споет ее для меня в последний раз.
И папа не подводит. Глаза его загораются – точно так, как встарь, и из призрачной груди вырывается голос, самый прекрасный из всех, когда-либо звучавших в этот мире, – по крайней мере, для меня. Этот голос по утрам будил солнышко, а ночью заставлял сиять луну. Он окрашивал собой каждый день моего счастливого детства и вызывал любовь ко всему огромному миру.
Четыре года назад он стих, но навсегда ему суждено умокнуть лишь сейчас. Больше он не вернется на землю.
И я впитываю в себя папин голос, и радость, и любовь, которые вложены в каждый слог чудесной песни. Но вот она завершается, и мне тоже пора опустить смычок. Темная магия скрипки избыта почти до конца. Но что-то мне подсказывает: дух не исчезнет просто так, с последней нотой. В его распоряжении останется еще несколько минут.
Беру папу за обе руки – они холодны, как у всякого призрака, но в остальном – такие же, как прежде. Слезы льются из его глаз, но это не слезы печали. Это слезы гордости и нежности.
Я перевожу взгляд на брата, любящего меня так же сильно, как отец, а может, и больше. Нельзя же оставить его навечно в неведении, в сомнениях, в раздумьях – прощен он или нет?
– Подойди, – говорю. – Попрощаемся с папой.
Джесс присоединяется к нам, и отец заключает нас в объятия – как в детстве, когда мы были маленькими и помещались в них лучше. Тесно-тесно прижимает к груди, а сам смотрит через весь чердак на тетю Инну.
– Пока, сестренка.
– Пока, Уилл. Я люблю тебя, – отвечает она голосом хриплым и нежным одновременно.
Потом папа слегка отстраняется от нас, чтобы вглядеться в наши лица, и у меня такое ощущение, словно не было этих четырех лет, словно он не умирал, я не вырастала большой, словно Джесса не сажали, а мне не приходилось копаться в темных семейных секретах и сражаться с чудовищем, порожденным ими. Я снова малышка у папы на ручках. И все хорошо.
Мне столько всего хотелось бы еще ему сказать. Задать столько вопросов. Но поздно – он уже ускользает, уплывает в иные края, освободившись наконец от гнета и груза прошлого. Он свободен.
– Мы тебя любим, – говорю. Пусть уйдет с сердцем легким и наполненным светом. – Ты дал нам все в этом мире.
– Я люблю вас, дети, – успевает сказать папа. – Я с вами навсегда.
Теперь мне остается лишь произнести те самые слова, которым он научил меня, когда мне было шесть:
– Возвращайся к себе и покойся с миром.
И от себя добавить:
– До встречи во снах.
Эпилог
– Выступает группа «Ветер в соснах», встречайте! – рокочет ведущий, и публика разражается шумными приветствиями, обычными в среде любителей блюграсса. Седар, светя во все стороны обезоруживающей улыбкой звезды родео, выводит нас на сцену: раскрасневшаяся Сара идет сразу за ним, потом Кеннет, Роуз, Орландо и, наконец, мы с Джессом.
Джесс у нас нынче вторая скрипка, играет на моем старом, купленном когда-то в ломбарде инструменте. Папин, прежде призывавший духов, теперь сделался самым обычным. Одержимость из него исчезла, волшебство умолкло. Чтобы брату было спокойнее, я все равно предлагала сжечь эту скрипку, но он сам сказал: не надо. Пусть радует живых. И еще выразил надежду, что я сумею «переплавить» темное прошлое нашей семьи во что-нибудь прекрасное. А под конец, пару недель назад, и вовсе всех удивил: попросился в группу.
Название выбирали долго и мучительно, целую вечность. Кеннет сперва предлагал «Говорящих с призраками», но получил за такую идею только подзатыльник от Седара. Орландо склонялся к экзотическому «Длиннокрылому лету», в честь официального символа Флориды бабочки Heliconius charithonia, или длиннокрылой зебры. Все согласились, что это звучит привлекательно, кроме Роуз, ей показалось – претенциозно и глупо.
Собственно, она отметала все варианты один за другим, и мы уже почти решились исключить ее из списка голосующих. Но однажды – репетировали в роще, прямо среди деревьев, под шепот привидений, на роскошном золотом ковре из опавших сосновых иголок – и Сару осенило: