Киэнн глубоко втянул воздух, переваривая услышанное.
— То есть тебя не могли убить? И потому изгнали?
Ее преступление уже казалось неважным. Даже если оно было из разряда тех, за которые и впрямь карают смертью.
— Да, мой король.
— Но это же, по сути, то же самое! Такой же геноцид!
То же, да не совсем. Ее могли позвать обратно, по прошествии срока, который сочли бы вполне достаточным. Могли, да не позвали. Ни он сам, ни его отец, ни бабка, которая, скорей всего, и отправила последнюю из ламий в бессрочную ссылку. Говорят, проклятая стерва вообще не выносила женской конкуренции и уморила всех наложниц старика Нуады просто за то, что они все детство мозолили ей глаза.
— Ты пришел за мной? — ламия с преданностью щенка подняла на него глаза. — Ты позволишь мне вернуться?
Да что ж сегодня каждая встречная фейри видит в нем своего благодетеля?
— Да, ламия, — на этот раз все же величаво кивнул в ответ Киэнн. — Ты можешь пойти вместе со мной. Ты еще помнишь дорогу?
— Дорогу нельзя забыть, мой король! — ее погасший взгляд вспыхнул неудержимым ликованием.
«Ну и отлично, — так и просилось на язык. — Значит, ты поведешь. Потому как, видишь ли, мой навигатор сломан и, полагаю, ремонту не подлежит».
Такая великолепная возможность ему уже и не снилась. Пролезть через черный ход вместо того, чтобы лупить кулаками в парадные ворота и вопить: «Вот я! Вяжите меня!» Какая редкостная удача, что, в последний момент, ему все же не хватило храбрости зажмуриться и прыгнуть в пропасть! Страшно подумать, что она бы сделала с ним…
Киэнн одарил ламию еще одним покровительственным кивком, надеясь, что трухлявая развалина сама поймет, чего от нее требуется. Однако, вместо того, чтобы поспешить к желанным берегам, старуха вдруг упала на колени и принялась целовать ему руки своими сухими шершавыми губами. Киэнн с трудом сдержал порыв отпрянуть или, не дай бог, оттолкнуть стоявшую на самом краю бетонного пирса фейри. Девять лет назад он принял бы такое выражение благодарности как нечто само собой разумеющееся. Даже если бы дело обстояло примерно так же, как сейчас и благодарить этой несчастной его было, собственно, не за что. Теперь оно отчего-то раздражало. И дело было отнюдь не в брезгливости, эка невидаль! Да неужто ты и впрямь разучился лгать и при этом не чувствовать себя мудаком? — Плохи твои дела…
— Ну довольно, — все же попытался освободиться Киэнн, имитируя сытую небрежность в движениях. — Шевели своей костлявой задницей или я уеду без тебя.
Вопреки его ожиданиям, угроза не подействовала. Ламия продолжала лихорадочно цепляться за его пальцы, рукава, полы плаща, ремень джинсов, бессмысленно бормоча:
— Шестьдесят семь лет! Одна, совсем одна! Никого… Все ушли: Джон, Лаура, Генри… Шестьдесят семь! Почему? Почему ты пришел только сейчас? Никого, одна… Шестьдесят… семь… За что? Знаешь ли ты, что это такое? Шестьдесят семь… лет…
Киэнну живо представилась такая безрадостная перспектива. Не знаю, ламия. Правда, не знаю. Хотя боюсь, мог бы узнать. Но произносить этого вслух он точно не собирался.
— Ты проведешь здесь еще шестьдесят семь, если не перестанешь выть и не подыщешь нам транспортное средство, достойное твоего короля!
Несчастная старуха затряслась еще сильнее и наконец сделала попытку подняться на ноги. Но не успел Киэнн вздохнуть с облегчением, как глаза его провожатой закатились куда-то под веки, будто она хотела картинно изумиться его непроходимой глупости, левое плечо ушло в сторону и прежде, чем до него наконец дошло что происходит, внизу послышался глухой всплеск от упавшего в воду тела.
Троллье дерьмо! Боггартовы кишки! Да что ж за проклятье, разрази тебя Мор!
Киэнн спешно скинул туфли и плащ, и, ни секунды не раздумывая, прыгнул. Конечно, она — речной дух, а значит так быстро не утонет, даже будучи в полном беспамятстве, но лучше все-таки не тянуть. Будь же проклята его недогадливость! Держись, старая идиотка, держись! Я тебя вытащу! И тогда ты, в свою очередь, вытащишь меня. И все будут жить счастливо, хотя, может быть, и недолго.
Черная вода сомкнулась над ним, холод вцепился в мышцы железной хваткой бородатого старика-водяного. До дна оказалось дальше, чем он рассчитывал, хотя проявлять чудеса дайвинга все равно не пришлось. Киэнн пошарил руками по каменистому дну и почти сразу почувствовал что-то мягкое и ласкающее пальцы под водой. Манто. Для головы слишком много волос. Он ощупал свою невидимую находку на предмет чего-то вроде талии — и в этом также преуспел. Ламия была тощей как щепка и костлявой как ерш. Киэнн покрепче обхватил бесчувственное тело поперек, оттолкнулся от твердого дна обеими ногами и, через несколько секунд, уже вдыхал знакомый плотный воздух ночного города. Драгоценная ноша безвольно болталась у него под мышкой. Старая фейри потеряла один сапожок и свой невыносимо чучельный берет. Что хуже — никаких признаков жизни она все еще не проявляла.
Киэнн добрел до берега и уложил тело на камнях. И только после этого сообразил, что делать этого, кажется, не следовало. Конечно, нормальные фейри редко умирают всего лишь наглотавшись пресной воды, и Киэнн всем сердцем рассчитывал на знаменитую живучесть волшебного народца. Но, черт возьми, ей же, по людским меркам, под девяносто! Она стара, как рваная калоша, а такого с нормальными фейри также обычно не происходит!
Киэнн сорвал с ламии мокрое, теперь больше похожее на облезлую дворнягу, манто, выламывая перламутровые пуговицы, расстегнул розовый твидовый жакет, разорвал тонкий шелк заношенной до дыр блузки… Ночной пляж был по-прежнему пуст, однако внутренний демон Киэнн все же злорадно ухмылялся, наблюдая за происходящим со стороны. Хорошенькое зрелище ты сейчас представляешь! — Насрать. Если бы понадобилось, он бы и оттрахал ее прямо здесь, без колебаний. Спасатель на водах из Киэнна, конечно, был никудышный, но, по крайней мере, он сотни раз видел как это делают в кино. Четыре коротких толчка и вдох через рот. Зубы у ламии были определенно не голливудские и изо рта несло как из выгребной ямы. Потерпишь. Четыре толчка — вдох. Ну же! Просыпайся, спящая красавица! Четыре толчка — вдох…
Киэнн остановился только когда тело ламии стало таять, точно грязный комок снега, с самой середины зимы громоздившийся на обочине. Таять, оседая клочьями липкой пены на пальцах. Ветер усилился и бесшабашные волны принялись наперегонки слизывать то, что осталось от мертвой русалки. Светало. На Чикаго ползла грозовая туча, тяжелая, как свинцовый дирижабль. Черная, как безысходность и отчаянье.
Глава 3. Кровь на полу
Фэй погасила седьмую сигарету в кофейной чашке. Так тебе и надо! Нехрен лезть в постель с первым встречным-поперечным, чтобы, видите ли, тоску развеять! Тебе еще повезло, что он просто шизофреник, и сравнительно тихий. А не какой-нибудь сраный Ганнибал Лектер. Или Пеннивайз с воздушным шариком. «Пора летать!» А ведь чуть и впрямь не «полетали». Фея Динь-Динь, мать твою. Вот везет же на полоумных!
Идею с неудачной шуткой она уже решительно отмела: этот псих, похоже, на полном серьезе верил в то, о чем говорил. Он, судя по всему, действительно мнит себя волшебным принцем, или кем там? — Королем, да. Король Благословенного Края! Странно, конечно, что не Трандуил. Нет, когда достаточно долго занимаешься фольклором и мифами, при том публикуешься в сети, для широкой аудитории, так сказать — к чокнутым постепенно привыкаешь. Сфера такая, фантазию будит. От фольклористики недалеко до эзотерики, а там уже где-то совсем рядом полтергейст, телепатия, гадание на кофейной гуще, Кровавая Мэри в зеркале, вампиры в квартире напротив. Невольно начинаешь и за свой рассудок побаиваться. Того гляди, завтра тоже сядешь на метлу и возьмешь курс на Лысую гору… И все же… На душе скребли кошки. Сумасшедший «король» угодил в самое яблочко. Как-то именно так она себя и чувствовала. Как будто ее жестоко ограбили при рождении. «У тебя украли целый мир, которого ты даже не помнишь».
Первые детские воспоминания у Фэй были куда более ранними, чем у большинства нормальных детей. Поначалу, конечно, смутные и обрывочные, как разноцветные заплаты на сером одеяле небытия. Похожие на бессвязные сновидения — но Фэй готова была поклясться, что снами они не были! В одном из них — пожалуй, самом первом — бесцветный сумрак распахивался и она видела свет. Свет столь яркий, величественный и прекрасный, что, будь она по-настоящему религиозна, в своей взрослой жизни наверняка истолковала бы это как видение Бога. А еще свет был звуком. Пением. Пением столь невыразимо чудесным, что, читая Толкина, Фэй все время думала, что слышала тогда саму Айнулиндалэ, великую Музыку Айнур, музыку творения. А еще звук был образом. Радугой в крохотной капельке росы. Только радуга эта была не семицветной, как всякая обычная радуга — в ней были тысячи цветов и оттенков, и все они сияли и пели одновременно. А потом волшебство исчезло, и мир стал черно-белым.