Возможно, все возможно, и все же… ради этого чувства я готов был пожертвовать жизнью. Да полно, так ли это? Одно я знаю твердо: Фрэнсис — моя дочь, наша дочь, а не Эли Портера, о чем он не догадывается и никогда не узнает. Впрочем, сейчас это уже не имеет значения. Поздно казнить себя из-за события, которое произошло четверть века назад; я не стану надевать на себя власяницу или посыпать голову пеплом раскаяния, хотя бы потому, что я никогда в этом не раскаивался. Никому не дано увидеть собственный призрак, хотя каждого преследует какая-нибудь мрачная тень, какая-то тайна, о которой он молчит, но которая гложет его всю жизнь, да, всю жизнь. Такая тайна есть и у меня. И все же, когда я обращаю свой взор к зеркалу, я вижу только слабого, стареющего человека, которому не дано увидеть свой призрак. Быть может, впоследствии, если я и сохраню способность видеть, я не увижу даже этого, не увижу ничего, кроме вечной пустоты. А сейчас я не испытываю никаких сожалений, никаких угрызений совести и с огорчением вспоминаю только одно: появление ребенка отняло у меня любовь Лии. Не то чтобы она лишила меня своей привязанности, вовсе нет, но я отошел на задний план; всю нежность она перенесла на ребенка. Лия обожала девочку. Эли в ней души не чаял, а меня распирало от тайной гордости, — так она была прелестна. Фрэнсис была восхитительным ребенком, и первые годы я мог следить за игрой и проказами моей крошки, мог наблюдать, как она улыбается, прислушивался к ее лепету. Я покупал ей подарки, я готов был осыпать ее всевозможными сокровищами, если бы Лия постоянно не напоминала мне, что это может навести на подозрения. И, несмотря на все, девочка так и не привязалась ко мне, она не любила меня, ни разу не улыбнулась мне, хмурилась и надувалась в ответ на все мои нежности и явно предпочитала Эли. Я очень страдал от этого, так как простодушно считал, будто ребенок, любой ребенок, инстинктивно и неизбежно тянется к своему настоящему отцу, подобно ягненку, который безошибочно находит мать в огромном стаде. Но с моей дочерью так не случилось, и заставить ее любить меня, а не этого неотесанного человека, было выше моих сил. А ведь у Эли Портера не было образования, в том смысле, в каком понимает это слово любой культурный человек. И тогда я был уверен, что он мне не ровня. Я и сейчас уверен в этом, но мне редко выпадает случай показать свое превосходство. Иногда он высказывает неожиданные и смелые суждения о вещах, в которых я считал себя знатоком, а его невеждой. У него живой ум, хорошо подвешенный язык и поверхностные сведения обо всем понемногу; к тому же он умеет разобраться в любой машине, лечит животных, мастерит рамки для картин, разводит сады и может организовать концерт, а я в таких делах решительно ничего не смыслю. Как-то раз во время спора я попытался поразить его ссылкой на Геракла и его двенадцать подвигов.
— Подумаешь, Геркулес, — заявил он. — По мне, так во всех его затеях нет ничего особенного. Взять хотя бы эту историю про оленя с медными ногами, или про кабана в снегу, или про то, как он распугал птиц трещоткой. Ясно, ему все было нипочем; ведь как-никак он самому громовержцу приходился сыном.
Ну подумайте, опять я разболтался об этом человеке! Почему он не идет у меня из головы? Это смешно и глупо и даже, пожалуй, немного загадочно. Если верить в оккультные науки, то вполне можно приписать это навязчивой иронии судьбы, по воле которой то, что когда-то казалось таким незначительным, теперь понемногу мстит за себя. Если только верить. Пожалуйста, не вообразите, будто я и вправду верю. Конечно, я вспоминаю об Эли Портере только из-за Лии. К тому же я так давно знаю его, больше пятидесяти лет, а теперь мы с ним соседи, и я вижу его почти ежедневно.